Generation E: почему молодежь в России не имеет права на эскапизм?

А это значит, что жизнь моя — сплошное бегство,

и я утрачиваю все и обращаю все в забвение

Хорхе Луис Борхес

Джон Р. Р. Толкин в своем эссе «О волшебных сказках» вспоминает крамольное высказывание работника Оксфордского университета, который однажды заявил, что горячо приветствует строительство гигантских промышленных производств и шумных автострад рядом с университетским кампусом. Как рассудил неназванный клерк, такая мера позволит «приблизить Оксфорд к реальной жизни», от которой он, увы, непомерно отдалился.

Толкина в этой тираде больше всего возмутило даже не само варварское содержание планов по «индустриализации» старейшего британского университета, а использование их автором абсурдного понятия «реальная жизнь» в подобном контексте. Действительно, с каких это пор сочно зеленые бархатистые лужайки у оксфордских колледжей стали менее «реальны», чем коптящие фабричные трубы и ревущие автомобили?

Отвечая критикам, которые клеймят сказки возмутительной «эскапистской» литературой и приравнивают их почитателей к дезертирам, отрицающим ту самую шумяще-коптящую «реальную жизнь», Толкин называет уход от такой реальности актом героизма, направленным на побег из грубости и уродства, ошибочно кем-то провозглашенных «реальной жизнью». «За что упрекать человека, если, оказавшись в тюрьме, он пытается выйти на свободу и уйти домой? Или, если он не может так сделать, начинает думать и говорить не о тюремщиках и тюремных стенах?»

Спустя более чем семьдесят лет с момента публикации эссе Толкина реноме понятия «эскапизм» значительно усложнилось. Романтическая апология ухода в воображаемые миры на фоне истощенной послевоенной Европы и пережитых ужасов мирового конфликта не кажется столь же уместной в условиях хаотической постмодернистской действительности начала XXI века.

Уже в конце 1960-х Жан Бодрийяр в своей работе «Система вещей» выделит принципиально иную форму отрешения от мира через материальные предметы, которые люди превратят в «декорацию живучей мифологии». Схожая идея прослеживается и в «Обществе спектакля» Ги Дебора: «Покупая новый товар, человек на короткий срок впадает в иллюзию счастья. Эта иллюзия должна со временем разоблачить себя, замещаясь новой иллюзией». Сам феномен «страсти к бегству» всего за пару десятилетий стал рассматриваться в принципиально ином ключе: если ранее, в условных рамках первой половины XX века, дискуссия об эскапизме лежала скорее в плоскости индивидуальных мировоззренческих и психологических особенностей человека (реже узких эстетических категорий), то в постмодернистском дискурсе эскапизм постепенно встроился в социально-политическую сферу, «отодвинув» индивида на второй план и отчасти наделив его ролью объекта системных особенностей экономического уклада и превалирующих культурных формаций.

Иначе говоря, с развитием коммуникации, медиа, капиталистических и демократических институтов, правительственных инструментов контроля за частной жизнью, урбанизации и множества аналогичных факторов, способствующих глубокому встраиванию человека в структуру социальных отношений, поведение индивида стало заметно сильнее детерминировано непосредственно общественными процессами.

В опубликованном в 1940-х годах эссе Толкина идеалистический вопрос о вине заключенного, который осуществляет героический когнитивный побег от камерной скуки и надзирателей, казался релевантным и соответствующим духу эпохи. Однако те же постструктуралисты ставят данный, скажем, «ключевой вопрос эскапизма» уже совсем иначе: не сам ли заключенный своим бегством от реальности привел себя в столь плачевное состояние, оказавшись в тюрьме и не имея возможности ее покинуть? Дискуссия о разрыве с подлинной реальностью ввиду распада личности в потребительских и идеологических формациях нового времени лишила эскапистов презумпции невиновности, наделив их тяжелой ношей ответственности за положение вещей вовне, побег от которого больше не кажется таким романтическим, возвышенным и оправданным.

Российской аудитории художественно и не больно многословно пагубность эскапистского существования в замках из песка еще в 1992 году, на заре «второй попытки» разъяснил Виктор Пелевин в повести «Омон Ра». Кому не было жалко Омона Кривомазова, чьи мечты о покорении космоса и развевающемся на Луне красном знамени победившего социализма затухли в «прокисшем» свете вагона метро на станции «Библиотека имени Ленина», в окружении усатого советского милиционера и хамоватой уборщицы? Вероятно, тем, кто пелевенский дебют тогда так и не прочел, ведь в девяностых было, конечно, не до книжек.

По-видимому, не до книжек было и в 2006 году, когда Егор Гайдар опубликовал монографию «Гибель империи», феноменально убедительно предостерегающую «широкий круг читателей» от увлечения постимперскими реваншистскими фантазиями и советско-экспансивной ностальгией. Степень усвоения гайдаровских «уроков для современной России» каждый интересующийся имел возможность неоднократно оценить за последние восемь лет.

Согласитесь, кому в тучном 2006-м было до пятисотстраничных научных фолиантов, когда ВВП так уверенно рос, а на только начавшем вещание небезызвестном федеральном канале автора умных книжек так уверенно обвиняли в «преступной приватизации» и продаже интересов России правительству США, что бы это ни значило?

Феномен вполне потребительского и каноничного в контексте концепций Бодрийяра материалистического эскапизма россиян в 2000-е годы проявляется через показатели политической активности населения — вероятно, главной «лакмусовой бумажки» и индикатора вовлеченности людей в социальную жизнь и общественные проблемы. Если самые массовые митинги перестроечных времен и ранних девяностых (до 1993 года) собирали в среднем от 300 тыс. до 500 тыс. человек, то наиболее масштабные акции протеста в «нулевых» привлекали от 20 тыс. до 30 тыс. граждан — при этом важно отметить, что отнюдь не самая многочисленная политическая мобилизация населения в 2000-е носила не консолидированный общегражданский характер, а являлась следствием недовольства отдельных социальных групп, к примеру, футбольных фанатов или сторонников системных либеральных партий. Такая ситуация кажется весьма странной, учитывая, что поводов для проявления общественного недовольства в «нулевые» в целом хватало, а законодательство о массовых собраниях было еще вполне «вегетарианским» и с проблемой согласования протестных мероприятий сталкивались разве что радикальные движения.

Позже сложившуюся в России 2000-х конъюнктуру публицисты обзовут «патерналистским консенсусом», в основе которого лежит «закрывание глаз» населением на злоупотребления со стороны государства, обмененное на предоставленную властью возможность потреблять, путешествовать и зарабатывать, пользуясь впечатляющими темпами роста национальной экономики, пускай и страдающей «голландской болезнью». Де-факто в стране утвердился неписаный общественный договор: гражданам предлагается принять положение страуса со спрятанной в песок головой, забывшись в беспрецедентных для России масштабах потребления и поп-культуре, а государство просто не будет мешать населению жить в симулякре «американской мечты а-ля рус» и даже постарается обеспечивать новый порядок так называемого «путинского гламура».

Подобное приглашение к коллективному преданию сытому эскапизму не могло не показаться чрезвычайно соблазнительным для постсоветских людей условного коуплендского поколения X, представители которого впервые в жизни получили возможность попробовать на вкус западный образ жизни, как посредством курортов категории «all-inclusive», так и через внутреннее потребление и развитую индустрию развлечений, театрально отвлекавших население от социальных вопросов.

Ни закрытие независимых телеканалов, ни спорные уголовные дела в отношении представителей бизнеса, ни отмена выборов губернаторов и глав регионов, ни «мюнхенская речь» господина Путина не вызвали хоть сколько-то заметной социальной реакции и стали предметом дискуссий лишь среди политически активной маргинальной интеллигенции. В сочинении Жана Бодрийяра «В тени молчаливого большинства, или Конец социального» философ возмущается индифферентной реакцией французского общества на экстрадицию в Германию адвоката Клауса Круассана, защищавшего террористов из немецкой организации «Фракция Красной армии» (РАФ). В ночь экстрадиции телевидение транслировало футбольный матч сборной Франции в отборочных соревнованиях, куда больше заинтересовавший широкие массы. «Несколько сотен человек участвуют в демонстрации перед тюрьмой Санте, несколько адвокатов заняты разъездами по ночному городу, двадцать миллионов граждан проводят свой вечер перед экраном телевизора». И лишь «просвещенные умы», пишет Бодрийяр, были ошеломлены вызывающим безразличием общественности к скандальной экстрадиции адвоката.

Аналогичное искажение массового восприятия социально значимых событий наблюдалось и в России «нулевых». 2008 год для РФ ознаменовался всплеском национальной гордости среди россиян, чему способствовала охарактеризованная комментатором Дмитрием Губерниевым как «всероссийская пруха» череда успехов страны на международной арене: сборная России по хоккею одерживает блистательную победу над Канадой в финале чемпионата мира, российские футболисты неожиданно обыгрывают голландцев в четвертьфинале Евро-2008, что сопровождается коллективным ликованием болельщиков в центре Москвы, а Дима Билан побеждает в финале Евровидения. Насколько велико было внимание масс к перечисленным выше событиям, настолько же индифферентны они оказались, например, к весьма неоднозначным президентским выборам того же года, войне в Грузии, разгону «маршей несогласных» и поправкам в Конституцию, увеличившим срок полномочий президента с четырех до шести лет, а депутатов Госдумы — с четырех до пяти лет.

Подобный общегражданский эскапизм, в природе которого имманентно заложено отсутствие контроля за действиями государства, особенно опасен в «развивающихся» странах. В своем позднем труде «Смуты и институты» Егор Гайдар отметил, что при «поразительно спокойно» реагирующем на проявления экономической нестабильности и в целом лояльном к правительству населении развивающейся страны в период, когда рост экономики неминуемо сменяется на спад, у власти остается две альтернативы: или либерализация режима с постепенным восстановлением/созданием основополагающих демократических институтов, или усиление репрессий. Поскольку выбор пути всецело зависит от воли руководства страны, это, конечно, создает ситуацию конфликта интересов с весьма предсказуемым исходом.

До самой смерти в 2007 году Жан Бодрийяр зачастую апеллировал в своих работах именно к французской практике при рассмотрении определенных социальных пороков и девиаций общества потребления — наблюдение относительно футбольного матча и процесса Клауса Круассана было зафиксировано в начале 1980-х. Но почему, несмотря на наличие негативной тенденции на протяжении столь длительного периода, даже с учетом всех кризисных обстоятельств политический статус-кво во Франции 2022 года очень трудно охарактеризовать как упадочный и деструктивный? А в России процесс условной «бодрийяризации» и добровольного выхода граждан из социального поля, начавшийся только в начале «нулевых», в весьма сжатые сроки привел к многократному увеличению присутствия государства в частной жизни, комплексному росту авторитарного потенциала властного аппарата, усилению его контроля за социальными процессами и в конечном итоге к сокращению благосостояния граждан?

Ряд исследователей неолиберального и рыночного толка объясняют сложившуюся проблематику тем, что как во Франции, так и, например, в наиболее часто упоминаемых в работах о постиндустриальном обществе Соединенных Штатах Америки существуют фундаментальные политические институты, лежащие в основе государственности двух стран с конца XVIII века и подкрепленные не одним поколением французов и американцев. Из-за большого запаса прочности основополагающих политических принципов и норм ни французское, ни американское общество не могут в краткосрочной исторической перспективе произвести настолько масштабные институциональные сдвиги, чтобы, к примеру, всего за 10 лет прийти от демократии к автократии — соответствующего инструментария и ресурса также просто не будет в руках потенциального диктатора, волею судеб пришедшего к власти в стране развитой западной демократии. Несмотря на то, что с начала XXI века в США к власти неоднократно приходили весьма спорные с точки зрения приверженности традиционным американским идеалам фигуры, а последствия таких событий, как, к примеру, 11 сентября или война в Ираке можно оценить как весьма деструктивные для принципов американского законодательства о безопасности, военной доктрины и защиты частной жизни граждан, спустя более чем двадцать лет после отчетливо наметившейся негативной тенденции институциональный потенциал США сдерживает возможный системный коллапс и не позволяет стране свернуть на тупиковый путь.

Ввиду «незрелости» новой российской государственности, образовавшейся лишь в 1991 году, а также по причине фактического отсутствия в тридцатилетней истории РФ фазы глубокого институционального строительства (которое невозможно заменить односторонней реформацией экономического сектора и установлением капиталистической системы, что, в частности, отмечал профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Владимир Гельман), Россия как государственное образование оказалось очень уязвимо к проявлениям злоупотреблений со стороны представителей власти. В отсутствии сформированных политической и юридической культуры, системы сдержек и противовесов, гарантированных электоральных, информационных и экономических свобод, единственным источником контроля за государством и «кузницей кадров» для строительства институтов оказался сам народ, в период наиболее благоприятных условий для осуществления реформ и проявления гражданской активности полностью дистанцировавшийся от политической сферы жизни общества и никак не влиявший на власть, приняв поведенческую модель «молчаливого согласия».

Трагедия эскапизма «нулевых» заключается в предпринятой попытке населения России жить «как на западе» и пользоваться всеми благами вестернезированного образа жизни, игнорируя тот факт, что подобная потребительская модель абсолютно никак не защищена российским  государством и им не гарантируется — напротив, абсолютное отсутствие подотчетности власти населению, обостренное и обусловленное отсутствием институтов, становится искушением для принятия мер, не соответствующих интересам общества. В то же время сам «западный образ жизни» как аутентичная социальная модель полностью детерминирован евроатлантической традицией защиты прав граждан, принудивших государственный аппарат работать в интересах сохранения и увеличения их благосостояния через политическую активность. От осознания данного парадокса и невозможности жить «параллельно государству» и миновать фазу институционального строительства во многом зависит будущее российского поколения Z.

Главное последствие эпохи российских «нулевых» — это появление уникального поколения молодых людей, являющихся носителями нетипичных для России ценностей и специфического мировосприятия. В отличие от их родителей из поколения X, они не застали советских времен и турбулентных девяностых, напротив — российские зумеры росли в условиях относительной свободы, экономического развития и культурной открытости, став первым поколением в России, для которого регулярные зарубежные поездки, импортные продукты, одежда и техника западных брендов, свободный интернет и иностранная музыка стали нормой жизни, чем-то неотъемлемым и самим собой разумеющимся.

Generation Z также более политически активны по сравнению с миллениалами или X: по данным «Белого счетчика», на московские митинги в 2019 году выходило в два раза больше несовершеннолетних граждан, чем на «болотные» протесты 2011–2013 годах. Серия антикоррупционных митингов 2017–2018 годов ознаменовалась беспрецедентной мобилизацией подростков и студентов, обернувшись скандальным законопроектом об ответственности за вовлечение несовершеннолетних в несанкционированные митинги — дискуссия о «юном протесте» в целом была инициирована государственными органами и СМИ  только в конце 2010-х.

Молодые россияне, детство и взросление которых пришлось на 2000-е или «докрымское» начало «десятых», в определенной степени оказались заложниками потемкинской деревни — страны с симулятивными институтами и «косметической» демократией, в неосознанном возрасте воспринимающейся на уровне знаково-символических структур и недоступной для обстоятельного анализа. Особенно же болезненное положение выпало на долю детей так называемой «медведевской оттепели», непродолжительного периода относительной либерализации и усиления симулятивного потенциала «витринных» институций, который, в конечном итоге, привел к всплеску протестных настроений «рассерженных горожан», разочаровавшихся в эфемерности объявленной модернизации и связанных с несостоявшимся курсом на проевропеизм и вестернизацию надежд.

Из-за фактического «цементирования» российской политической реальности и сосредоточения государственного аппарата на целенаправленном воспроизводстве статуса-кво после 2012-2013 годов, социально активная часть населения страны оказалась в состоянии коллективной фрустрации, ставшей одной из основных причин ускорения темпов эмиграции пятой «путинской» волны в начале «десятых». Другим же выходом для разочаровавшейся общественности стало внутреннее дистанцирование от политики и концентрация на частной жизни, «малых делах» на уровне муниципального администрирования и «параллельном» с государством существовании, в российской блогосфере того времени охарактеризованном как жизнь в «концлагере с велодорожками».

Аналогичный путь проходит и нынешнее поколение молодых людей, на подростковый возраст которых пришлось ослабление эффекта «крымской эйфории», предшествующее возобновлению массовых протестных мероприятий на фоне антикоррупционных расследований команды Алексея Навального и анонсированных им планов по выдвижению на пост президента России. Кульминацией обобщенного периода оппозиционных выступлений 2017-2021 годов можно назвать летние московские протесты 2019 года, которые привели к вполне конкретным уступкам со стороны городских властей и увеличению представительства несистемной оппозиции в Мосгордуме — аналогичные «локальные» успехи были достигнуты и в результате первых «болотных митингов», на фоне которых президент Дмитрий Медведев анонсировал «комплексную реформу нашей политической системы», впрочем, вскоре свернутую и после событий 6 мая 2012 года замещенную контрреформацией и реверсивным ужесточением законодательства.

Точно так же за скромными победами 2019 года последовала жесткая реакция — сначала пандемия COVID-19 стала поводом для отказа в согласовании любых протестных мероприятий, затем возвращение Алексея Навального в Россию после отравления и его скорый арест обернулись масштабным преследованием оппозиционеров и кампанией по пресечению какой-либо неконтролируемой политической активности в принципе, и на начало 2022 года российское гражданское общество живет в правовой реальности, где руководство нескольких топовых ВУЗов страны открыто заявляет об отчислении студентов за участие в несанкционированных акциях.

Давать политическую или юридическую оценку описанной выше хронологии — не в моих интересах или компетенции. Однако на основе даже весьма поверхностного анализа событий новейшей истории России можно сформулировать гипотезу, что существующие в стране государственные институции образовали некую систему стимулов и некодифицированных правил, поощряющих среди населения и, в частности, среди молодежи как одной из наиболее социально активных его частей невмешательство в политическую жизнь России за строго обозначенными властью рамками. Попытки вступить в конфронтацию с навязанным свыше «патерналистско-эскапистским консенсусом 2.0» обернутся серьезными рисками или издержками.

Какой в подобной модели социальных отношений есть выбор у условного политически активного молодого человека? Во-первых, он может эмигрировать из-за неготовности идти на значительные компромиссы. Во-вторых, он может остаться в России и принять актуальные «правила игры», пытаясь организовать свою жизнь в условиях существующих системных ограничений и не вступая с ними в активное противодействие из-за вероятных рестрикций. Любого рода радикальные «третьи» пути мы не рассматриваем ввиду их специфичности, непопулярности и противозаконности.

Если с первой опцией все более-менее понятно, то второй и наиболее массовый путь, как я считаю, достоин отдельной ремарки.

В 1999 году Егор Летов на вопрос журналиста «Аргументов и фактов»  о причинах его нерукопожатности в современном отечественном «рок-бомонде» решил высказаться о только начавшей тогда набирать популярность группе «Мумий Тролль». Летов назвал коллектив «вопиющей халтурой», тексты песен — неосмысленной «галиматьей», имидж группы — вызывающим глубокое отвращение и «манерным и провинциальным», «как у Земфиры», а также заявил, что вообще не понимает причин популярности творчества Ильи Лагутенко среди населения.

В контексте размышлений о поколении Z нас бы не интересовало данное высказывание, если бы его автором не был Егор Летов образца 1999 года — на тот момент один из символов «красно-коричневой тусовки», в том же году отправившийся в тур в поддержку Виктора Анпилова, недавно выпустивший два крайне «лозунговых» альбома с песнями вроде «Пой, революция!», «Еще немного» и «Родина», и ранее активно поддерживавший НБП Лимонова (признана экстремистской и запрещена в РФ), прерывая концерты антиельцинскими речами. Становится понятно отторжение человека с подобным бэкграундом и мировосприятием к наивной «рокапопс» лирике о неприступной девочке, которую предали и «без синих глаз оставили» — все это для Летова находилось где-то совершенно «за гранью», в другой иллюзорной реальности, и если в 1997 году он пел о том, что «ветер зовет, пуля манит», то Лагутенко тогда же ему отвечал: «мне бы твои пули пеpеплавить в струны». Как рассудил vox populi той эпохи, именно деполитизированным артистам западной содержательной модели суждено было определить цайтгайст русских 2000-х, ведь какое время — такие и песни.

Показательна также переориентация одной из культовых фигур русского рока Вячеслава Бутусова, лидера группы «Наутилус Помпилиус», в «нулевые» сменившего репертуар со «Скованных одной цепью» на «Девушку по городу» и зарекомендовавшего себя как вполне лояльного действующему руководству России музыканта. «Превращение» Бутусова автор большинства текстов «Наутилуса» и яркий деятель российской контркультуры Илья Кормильцев объяснил следующим образом: «Впрочем, чего еще ждать от того, кто давно уже стал обычным россиянским обывателем, в тапочках на босу ногу узнающим «про жизнь» из передач «Останкино»».

Уставшие от пертурбаций девяностых, неопределенности и пустых полок 1980-х и застойных 1970-х россияне не хотели вновь погружаться в «смутные времена» и сопереживать революционной риторике Летова, так же как и не хотели в большинстве своем читать публикуемые издательством Кормильцева «Ультра.Культура» книги об угрозах глобализма и ультраправых движениях. На фоне комплексной социальной усталости и впервые появившейся возможности относительно спокойно и обеспеченно пожить население России просто сбежало от всего «политического» и по понятным причинам было поддержано государством во всех аполитичных начинаниях. Вестернизированная русская поп-культура того времени — и музыка в частности — стала одним из неотъемлемых элементов эскапистского конструкта, свидетельствовавшего о желании россиян стать частью глобального культурного поля и присоединиться к условной «западной модели существования» на концептуальном уровне, парадоксально не прикладывая усилий для создания политических инструментов для обеспечения подобного образа жизни.

Думаю, что несостоятельность такого подхода за последние годы неоднократно подтвердилась. Однако заманчивое «приглашение к эскапизму» вновь косвенно или прямо поступает в адрес уже совсем молодых россиян, в силу юного возраста, специфики бэкграунда и социокультурного воспитания воспринимающих доктрину «пусть они там сверху как-нибудь сами разберутся, а меня просто не трогайте» как вполне релевантный «way to be». В интервью Юрию Дудю, вероятно, наиболее цитируемый и популярный шоумен в России 2020–2021 годов Моргенштерн провозгласил следующий принцип существования: «В том, что вы ху**о живете, виноваты только вы — принимайте правила игры, изучите их, не боритесь с ними — а просто используйте для себя».

Это известное пропагандистское клише о перекладывании проблем в сфере ответственности государственных институтов на граждан, часто артикулируемое, к примеру, прокремлевским журналистом Антоном Красовским, в молодежной среде заиграло новыми красками и даже стало своеобразным модным атрибутом мировосприятия молодых россиян. Четко донесенные государством до молодежи сигналы о неэффективности и неблагоприятных последствиях вмешательства в политическую жизнь в начале 2020-х были конвертированы в том числе через популярных артистов и публичных персон, пользующихся доверием юной аудитории, в идею о привлекательности пассивного сотрудничества и сосуществования с властью. В отличие от многих российских рок-музыкантов, в начале 2021 года публично высказывавшихся относительно масштабных зимних протестов или в феврале 2022 года озвучивавших свою позицию по поводу событий на Украине, более актуальные поп-идолы, преимущественно из числа рэперов «новой школы» или представителей современной российской попсы, избегают какого-либо соприкосновения с околополитической повесткой или же открыто заявляют о своей индифферентности. Реакция на социально значимые события — вероятно, единственный параметр публичной риторики и имиджевой идентичности, не экспортированный российскими артистами из американского шоу-бизнеса, паттерны из которого во многом определяют звучание и позиционирование отечественных шоуменов.

Справедливо замечание, что как обычные люди дистанцируются от политики в современной России из-за риска столкнуться со значительными издержками при реализации своего права на участие в делах общественных, так и шоумены отказываются от неосторожных высказываний или афиширования личной позиции из-за нависающего над ними дамоклова меча в виде отмены концертов, уголовного преследования или организованной травли в СМИ.

Но принципиально важно понять, что подобный статус-кво, как и все в мире, имеет срок годности — не важно, когда и по какой причине произойдут глубокие структурные изменения в отношениях власти и общества в России, но, как показывает исторический опыт других стран (и нашей, к слову, тоже), рано или поздно они происходят. Античный принцип «все течет, все меняется» никто не отменял и отменить не может, как бы определенным господам того ни хотелось.

Доктрина о «принятии правил игры», автор которой ныне под лейблом иностранного агента из эмиграции отбивается от дел о пропаганде наркотиков, к сожалению, априорно несостоятельна — ведь невозможно ориентироваться в правилах, регулярно изменяющихся ввиду совершенно неясной и непрозрачной мотивации неподотчетных тебе игроков, расположенных «над правилами» — Моргенштерн, думаю, успел всецело в этом убедиться.

Увы, но эскапизм и возможность с головой погрузиться в идиллию частной жизни, лишь изредка реализуя свой гражданский долг через конституционные электоральные процедуры — роскошь, а не данность, которую нужно заслужить долгой и кропотливой работой не одного поколения истинных патриотов. И когда-то этап созидательного конструирования общественных институтов неизбежно придется начать, чтобы вновь не обрекать Россию на статус «страны невыученных уроков» и не ставить под угрозу будущее наших сограждан. Соблазн вновь отдохнуть на осколках империи, представляя, что это демократическое федеративное правовое государство с республиканской формой правления, наверное, еще даст о себе знать и будет велик, как никогда — но стоит помнить, чем такое времяпрепровождение обычно заканчивается.

Бывший генеральный секретарь ООН Кофи Аннан однажды отметил, что «развитыми», по его мнению, можно назвать те государства, которые позволяют своим гражданам «наслаждаться свободной и здоровой жизнью в безопасной среде». Мир не знает прецедентов, когда такое положение вещей просто свалилось бы с неба на население условной страны и каким-то образом обеспечивало и воспроизводило бы само себя в течение многих десятилетий. Более того, даже сама гипотетическая ситуация массового вовлечения граждан в политические процессы и многократного роста их общественной активности, столь воспеваемая автором данной статьи, еще вовсе не означает, что за ней вмиг последует установление в стране самого справедливого и безупречного политического режима из возможных и ликвидация всех социальных проблем. Поверить в такую утопию — значит обречь себя на неминуемое разочарование в любых позитивных изменениях в обществе, результат которых, к сожалению, никогда не проявляется по мановению волшебной палочки.

Но, по моему мнению, молодому поколению россиян важно понять, что вникать в политическую повестку, читать и распространять новости из авторитетных источников, публично высказываться на социально значимые темы, вступать в политические партии, участвовать в выборах, выходить на одиночные пикеты или акции протеста — кому какая форма активности кажется более привлекательной — нужно как минимум затем, чтобы напоминать государству (причем совершенно любому) о собственной валидности как субъекта сильного гражданского общества. Если власть чувствует, что за ее деятельностью пристально наблюдают миллионы потенциально способных в любой момент выйти на улицы для выражения решительного несогласия граждан, что их позицию не удастся эффективно исказить или заглушить через пропаганду, а альтернативные СМИ закрыть под предлогом «спора хозяйствующих субъектов» — существует огромная вероятность того, что истеблишмент, руководствуясь инстинктом самосохранения, воздержится от принятия очередного репрессивного закона или спустит на тормозах решение о трате денег налогоплательщиков на сомнительную авантюру, придуманную в ходе кулуарного междусобойчика.

«Демократия не гарантирует гражданам, что они станут жить лучше. Но она позволяет снизить риски того, что в условиях автократии они будут страдать от произвола коррумпированных правителей, нарушающих их права, не имея при этом возможностей для мирной смены власти», — писал в своей книге «Из огня да в полымя: Российская политика после СССР» профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Владимир Гельман. «Democracy Dies in Darkness», гласит слоган газеты The Washington Post, косвенно подтверждая тезис из аналитического обзора по проблемам правоприменения от того же Европейского университета о том, что в России «в темное время суток совершается больше всего насильственных преступлений».

В наших силах предотвратить опасное затемнение политического поля, и рецепта более надежного и универсального, чем активное гражданское участие в политике в любых законных формах, для достижения данной цели цивилизация еще не изобрела.

Одно из эссе в сборнике «Прозрачность зла» Жан Бодрийяр открывает риторическим вопросом о чрезвычайных и экстраординарных общественных событиях, подчеркивая, что нужны они лишь для того, «чтобы служить разновидностью насильственного освобождения от напряжения в социальном поле». Вероятно, именно таким катализатором прояснения социального дискурса для молодых россиян должен стать конфликт на Украине, событие по Бодрийяру самое что ни на есть «гиперреальное» и отрезвляющее. Конечно, можно попробовать снова, что называется, amuse ourselves to death, но мысль о том, что последнее слово из заглавия знаменитой работы Нила Постмана может оказаться не метафорой, необычайно тревожит.