«Если невозможно сохранить совесть, надо пытаться сохранить память». Разговор с Домиником Моллем

— «Таинственное убийство» начинается с титра, сообщающего, что во Франции остаются нераскрытыми примерно 20% убийств и убийство Клары, увы, является частью этой печальной статистики. Довольно необычно в полицейском детективе с первых минут сообщать зрителю, что преступник не будет найден, это же лишает картину всяческого саспенса.

— Вы правы, но кому интересно заниматься обычными вещами, по крайней мере в области искусства. В классическом понимании и правда мой фильм лишен саспенса, но «Таинственное убийство» не классический детектив из шестидесятых, когда у человечества еще теплилась надежда, будто справедливость существует и будет обязательно восстановлена.

Мой фильм больше говорит о состоянии, именуемом посттравматическим синдромом, о том, как люди, в данном случае полицейские инспекторы, пытаются принять постоянную несправедливость, абсолютно тупиковую ситуацию и все же не опустить рук, продолжать это расследование несмотря на срок давности, браться за новое, отметая пораженческие мысли. Так что мой эпиграф просто уточняет жанр — сейчас вы увидите не полицейский триллер, а экзистенциальный — знаем ли мы, кто виноват в этой жизни, которая с каждым годом становится все несправедливее? 

— В какой-то момент, полностью погрузившись в расследование, главный герой, старший инспектор Йоан говорит напарнику: «У меня полное ощущение, что Клару убил не один мужчина, а все, мы все ответственны за ее гибель», после этой сцены совершенно неочевидный сперва феминистский дискурс набирает силу.

— Вы знаете, безусловно, феминизму в моем фильме дано главное слово хотя бы потому, что какие-то проблески надежды в картине исходят исключительно от женских персонажей и, когда я только начинал работу над «Таинственным убийством», феминистское движение во Франции было на пике, что не могло на меня не повлиять. Но на самом деле проблемы, поднятые в картине, смею думать, трактованы гораздо шире. Да, мой фильм говорит о насилии мужчин в адрес женщин, но также и о насилии вообще.

События этого чудовищного года показали, что даже, если преступника не надо искать, если мы знаем, кто он и где он находится, его не получается ни остановить, не наказать. Почему так происходит? Потому что это по-прежнему мужской мир и более того у власти в мире в основном находятся немолодые мужчины, принадлежащие ментально прошлому? Или потому, что это мир людей, а людская природа такова, что преступления неизбежны, что войны вечны и что не любовь, а ненависть — движущая сила?

— То есть мы обречены?

— На Путина и на других тиранов современности? Выходит, что так. Вы спросите — и что же делать? Никаких ответов кроме банальных у меня нет. Очевидно, что культура, частью которой является кинематограф, в очередной раз оказалась совершенно бессильна. Вы из России, а я наполовину немец, вся эта проклятая проблематика мне как никому другому очень понятна и близка. Все эти рассуждения об ответственности художника, искусства, языка — неотъемлемая часть моей юности, да и всей моей шестидесятилетней жизни. Культура предлагает, а общество располагает.

Я, как кинематографист, могу поделиться своими соображениями в области морали со зрителем, что-то наглядно показать и объяснить, но не более. Желающий увидеть и услышать, возьмет в толк, сегодня, увы, время, когда снова звук пушек заглушает разговор муз. Что я могу сказать? Что надо ждать, терпеть, ненавидеть в ответ? Помогает ли ненависть терпеть? Если стоит ждать, то чего? Окончания войны? Перемирия, которое не вернет убитых? Вообще единственный резон жить — чтобы помнить. Пример Германии в этом смысле убедителен. Если невозможно сохранить совесть, надо пытаться сохранить память.

— Многие российские кинематографисты, неважно, уехавшие или оставшиеся, мучаются вопросом, стоит ли продолжать заниматься своим совершенно обесцененным войной делом, если все, что было сделано ранее, не предотвратило катастрофу.

Но есть и другой аспект. Если режиссеры перестанут снимать, писатели писать и так далее, они окончательно бросят свою аудиторию — один на один с телевизором, в темном царстве, куда не пробьется луч света, вернее иного мнения. Как вы считаете, какая стратегия правильная?

Вот, допустим, большие американские студии ушли из России, а французские независимые компании продолжают продавать в Россию свои фильмы, например, ваш. Кто прав? Тот, кто за полную изоляцию, или тот, кто несмотря ни на что протягивает руку помощи — ведь Россия — это не Путин?

— Мне уже задавал этот вопрос кто-то из ваших коллег. Не только российским кинематографистам кажется полным абсурдом заниматься сейчас творчеством. Мне тоже отчасти, поверьте. Но я считаю, что до тех пор, пока я могу говорить и делать то, что думаю, — в отличие от своих коллег в России или Иране или Турции, я должен продолжать. Хотя ни один фильм или роман, тем более мой, не поможет свергнуть Путина или Эрдогана или аятолл. Но Россия не Путин и поэтому изоляция — сомнительное решение, не устраняющее проблему никоим образом. Другое дело, что стоит продолжать диалог именно с Россией, а не с Путиным.

— Один очень известный российский журналист, звезда Youtube, долгое время заканчивал все свои интервью следующим вопросом: оказавшись перед Путиным, что вы ему скажете? Я позволю себе переадресовать этот вопрос вам.

— Пример Макрона доказывает, что ничего уже не стоит говорить Путину. Диалог с ним лишен смысла. Таких людей поздно увещевать, их надо ликвидировать.