Десять вопросов

Что вы могли сделать?

15 ноября 2022 года
Чувствуем ли мы свою вину за то, что случилось? А чувствуем ли мы ответственность? В новым выпуске мы попытаемся найти ответ на вопрос, который после 24 февраля себе задали сотни тысяч россиян: «Что лично вы, мы могли сделать, чтобы уберечь Россию от диктатуры, но не сделали?»

Алексей Венедиктов: Я думаю, что (я над этим думал много) я не увидел за фасадом этой команды главного его порока. И, естественно, про это не говорил.

Будучи главным редактором влиятельной радиостанции, акценты ставил в редакционной политике на другое. Мы довольно много и громко говорили о коррупции как о главном пороке системы. А главным пороком системы оказался милитаризм. Это была ошибка. Это лично моя ошибка. Я, конечно, видел какие-то там детали, но все равно казалось, что коррупция съедает все и надо бороться с ней. А бороться надо было с милитаризмом. Не того врага выбрал как приоритет.

Любовь Соболь: Мне кажется, что я все сделала, что могло уберечь Россию от диктатуры. Если бы я могла сделать лучше, больше, я бы сделала это. Я достаточно долгое время работаю без выходных, без отпусков и борюсь с этим преступным, кровавым режимом как могу. Наверное, я могу быть эффективнее. Но сейчас с этой точки зрения, мне кажется, я прилагаю максимум усилий.

Виктор Шендерович: Не буду кокетничать и посыпать голову пеплом. Я думаю как журналист, как публицист я сделал, в общем, все, что мог в эти годы. Мог ли я как-то поучаствовать в политической истории России? Пытался, пытался. В 2003 году я Каспарова и Немцова сводил для организации «Комитета-2008». Я пытался участвовать в политике. Я пытался работать связным. У меня это не получилось. Мне так и не удалось заставить либеральных лидеров российских разговаривать друг с другом. Я отбежал от политики. Я понял, что мои возможности в этом смысле ничтожны. И я вернулся обратно из околополитического существования опять в чистую публицистику. С 2006, кажется, года я говорю только от своего имени.

Борис Акунин: Этот вопрос я задаю себе все время. И да, конечно, я мог сделать больше. Я, собственно говоря, все эти годы… я не молчал. Я заступался, когда разгоняли НТВ. Я не молчал, когда был процесс ЮКОСа и так далее. Но теперь я понимаю, что всего этого было мало, этого было недостаточно. И даже во время оппозиционного движения 2011-го, 2012 годов, я все время говорил и повторял, что я не активист. Что я поддерживаю вот это демократическое движение, но я не являюсь его активным участником. Я представляю, так сказать, общественную поддержку, не более. То есть я занимался всеми этими делами (политикой), что называется в свободное от основной работы время. И теперь, конечно, мне понятно, что именно из-за того, что люди вроде меня относились к этому вот так постольку-поскольку — «мы поборемся за демократию в свободное от работы и каникул время», — мы и позволили Путину, мы позволили спецслужбам захватить полный контроль над государством и развязать эту войну. Это очень горькое осознание, но правдивое.

Олег Радзинский: Я не думаю, что я лично мог бы что-то сделать, чтобы уберечь Россию от сваливания в авторитаризм, уберечь ее от сворачивания с демократической стези. Я даже не думаю, что я лично должен был что-то делать в этом направлении, поскольку я не являлся и не являюсь российским гражданином и, скорее всего, этой части во мне уже нет. И я не жил в России, и моя связь с Россией была достаточно слабой. Я писал художественные книги на русском языке, и они публиковались в России. Вот, собственно, и вся моя связь с Россией до начала войны. Это после начала войны я вовлекся… скажем, даже не в политический, а в общественный процесс, который каким-то образом связан с Россией и с жертвами путинской войны. Так что не думаю, что я мог бы и должен был что-то делать в этом направлении. Я — иностранец. Россия для меня — иностранная держава. 

Мария Алехина: Да, сейчас действительно на эмоциональном уровне, конечно, так называемый стыд. Потому что каждый раз, несмотря на то, что и мы и многие другие люди, которые находятся в оппозиции к власти, говорили о том, что будет хуже, несмотря на это… Мы — люди и, конечно, когда появились первые кадры бомбардировок, это, наверное, никого не оставило тем, кем мы были до этого. И, конечно, в такие моменты начинает казаться, что можно было еще что-то сделать. Но мне кажется, сокрушение — это не совсем то, что может помочь продолжать действовать. Так что сейчас мы как Pussy Riot собираем деньги на киевскую больницу «Охматдит», которая занимается самыми тяжелыми случаями детей, пострадавших от российской армии. Маленькое дело, такое, какое мы до этого, возможно, не делали. И вот сейчас, сейчас как-то стараемся.

Олег Кашин: Что лично мы смогли сделать, чтобы уберечь Россию от диктатуры, но не сделали? Ну, на самом деле, я не то, чтобы прибедняюсь: объективно ресурса денежного, силового, какого угодно, в моем распоряжении нет. Я много лет работаю пишущим журналистом и довольно с давних пор журналистом, который формулирует этот opinion, прилагающийся к новостям, помогающий или вступающий в диалог с читателем, позволяя вместе рефлексировать. И на самом деле, как бы это нескромно ни прозвучало, не было ничего, что бы я мог сделать, но не сделал во имя избежания диктатуры в моей стране. Я за эти годы написал довольно много текстов, которые даже если в момент публикации звучали странно, теперь, когда оглядываешься, я иногда думаю: «Боже мой, как жаль, что их прочитали только те, кто прочитали!»

Наверное, можно было как-то активнее доносить эти мысли до аудитории. Я и сейчас наблюдаю людей, которые не читая этих статей моих, по крайней мере приписывают мне какие-то не те позиции. Но это, наверное, тоже издержки медийных искажений оптики, скажем так. Но тем не менее, в отличие опять-таки от многих людей, которых я наблюдаю, людей, кто-то участвовал в 90-х годах в каких-то сомнительных, прямо скажем, делах: в политике, в медиа, где угодно, кто-то уже в наше время шел на недопустимые с моей точки зрения компромиссы. В этом смысле я готов предъявить, как говорил поэт Маяковский: «свои 100 томов не партийных, 100 томов моих русских книжек». И что называется, в этом смысле, совесть моя предельно чиста. Покажите мне, у кого есть больше таких текстов о недопустимости диктатуры, о государственном насилии, об отношениях общества и государства в России. Я всерьез думаю, что я — единственный такой автор, так что каяться не в чем. 

Сергей Гуриев: Мне трудно судить. Мне кажется, что мое поколение уже опоздало, в том смысле, что когда у нас было понимание того, что мы можем что-то сделать, когда уже была пора что-то делать, основные блоки, основной фундамент диктатуры был заложен. И в этом смысле я никогда не голосовал за Путина, никогда не поддерживал его, как мог, с ним боролся, как мог, поддерживал оппозиционные силы (в том числе Алексея Навального). Но мне кажется, что это было уже поздно. На самом деле основные битвы были проиграны в начале нулевых. И, наверное, неповоротной точкой был арест Ходорковского в 2003 году.

Сергей Пархоменко: Мне кажется, то, что было в моем непосредственном распоряжении, и то, что было для меня достижимо, то, на что я был способен в силу тоже разных субъективных и объективных обстоятельств, я старался делать. Но, может, не все получилось. Или, может, многое не получилось. Но у меня нет такой вещи, про которую я могу сказать, что я не стал этого делать, потому что поленился или еще что-то вроде этого. Я старался. Как получилось… ну вот так получилось.

Кирилл Рогов: Я на самом деле считаю, что роль личности в истории всегда преувеличена и традиционно преувеличивается. И есть какие-то более важные и потоки, и динамики, и закономерности, которые определяют то, что происходит. Поэтому мне не то, что трудно, мне как-то непонятно, что отвечать на этот вопрос. Я не могу на него ответить.


Выберите размер пожертвования