Мариупольский дневник

Елена Серветтаз: Это «Непростой разговор», и сегодня с нами Яна Панова. Если вы посещаете сайт «Настоящей России, а я надеюсь, что вы это делаете не только для того, чтобы сделать пожертвование в пользу украинских беженцев, но и для того, чтобы получить совет или другую полезную информацию, то знаете, что недавно на сайте «Настоящей России» появился новый раздел «Журнал». В этом разделе не обязательно периодика, по-французски journal означает не только «газета», но и «дневник», journal intime. Яна Панова пишет произведение, которое наверное в будущем сравнят с такими публикациями, как дневник Анны Франк, но с хорошим финалом в этот раз — это ее мариупольский дневник. 

Яна Панова: Я была преподавателем в Мариупольском государственном университете, пятнадцать лет там работала, как раз во время войны отпраздновала трудовой юбилей. Преподавала там английский. Мне 42 года, раньше я не любила говорить о своем возрасте, а сейчас война заставила это несколько переосмыслить и с гордостью говорить: мне 42 года. Ведь теперь я понимаю, что до этих 42 могла и не дожить. Так что это мое богатство, я счастлива, мне повезло, в отличие от многих других.  Муж — мой ровесник, ему за пару месяцев до меня исполнилось тоже 42, старшей дочке 17 только исполнилось, а младшей осенью будет 11. Так получилось, что младшая дочка только закончила начальную школу — ну год она заканчивала уже онлайн, а старшая закончила последний год своей школы, и были дальнейшие планы, она хотела поступать университет в Киеве и у нас уже был расписан план на годы вперед. Но вот случилась война и все планы сорвались, теперь все надо делать заново. Но, слава богу, мы живы, повезло больше, чем кому-то.

ЕС: На каком языке вы писали изначально свой дневник?

ЯП: Мариуполь, как ни крути, — город, в котором большинство говорило по-русски, поэтому я тоже всегда в семье, с друзьями и коллегами говорила на нем. Поэтому для меня было большим вызовом написать дневник на украинском, большой текст, не документы по работе — их я и так писала по-украински. Но это был зов души, после того, как все эти события начались, я поняла, что хочу попытаться написать на украинском. С кучей ошибок, это я осознаю прекрасно, я просила своих друзей потом редактировать и править, но, что интересно, они ответили, что исправлять не будут — мол, пусть посмотрят, как люди стараются говорить по-украински.

ЕС: Активным до 24 февраля был русский, а с началом войны вы поняли, что хотите писать по-украински.

ЯП: Да, произошло такое изменение после того, как это все началось. У России официальная позиция — борьба за русский язык, как они это позиционируют. У нас это дало обратный эффект, многие захотели говорить по-украински, я знаю людей, которые категорически отказались от русского языка. 

Только в моменты особого стресса, когда что-то особенное случалось, я ловила себя на том, что пишу по-русски. Ну, строго не судят. Вот что произошло: они рассчитывали на обратную реакцию, а многие люди перешли на украинский язык. 

ЕС: Я не случайно в начале вспомнила про дневник Анны Франк. Все началось с того, что маленькая девочка, которая поняла, что в мире происходит катастрофа, начала вести дневник для себя. Она увидела на витрине в магазине тетрадку в красивом переплете, которая ей очень понравилась, и она попросила себе такую. Когда ей ее купили, она сделала первую запись, а потом по радио услышала, что кто-то из политиков говорил, что любые свидетельства зверств и преступлений, любые документы, которые могут быть доказательством страданий мирного населения во время оккупации, послужат  важным документом, в том числе и прежде всего — дневники. Как вы себе объяснили, что вам нужно вести дневник?

ЯП: Я думала, что это, с одной стороны, может быть моим спасением — знаете, я, помимо Бориса Акунина, очень люблю Джоан Роулинг, люблю «Гарри Поттера» и это сравнение — кто знает, тот поймет меня — с Дамблдором, который все негативные мысли и сложные вещи, о которых надо будет поразмыслить потом, выгружал в «омут памяти». Этот дневник стал моим «омутом памяти». В нем вещи, которые я не хочу забывать но и не хочу держать в голове, потому что я чувствую, что сойду с ума, если буду постоянно об этом думать. В нем вещи, к которым можно будет потом вернуться, переосмыслить, понять что-то. Поэтому я решила, что буду все записывать. Мне, конечно, хотелось потом людям сообщить про то, что я там пишу. На самом деле, конечно, я не думала, что все зайдет настолько далеко. Мы думали, два-три дня все продлится, не больше. То есть это был совсем самый пессимистический сценарий — несколько дней.

ЕС: Там есть моменты, когда вы описываете, что вашей семье нечего есть, и вы сожалеете, что не смогли купить корм для Йорка, хотя бы кошачий. Это, конечно, очень трогательно. 

ЯП: Его зовут Рики, и это йорк. Почему мы зовем его Йорк — это немного как дразнилка, когда по фамилии кого-то называешь специально. Вот и мы его так называем, и на страницах дневника он Йорк, так захотелось. 

Был момент, когда он был настолько худой, что мы видели его кости сквозь кожу, он превратился в скелет, обтянутый кожей, настолько он исхудал, это было ужасно. Поэтому у нас никогда не стоял выбор между нами и Йорком, мы могли сами не доесть, но всегда он должен был поесть хоть чуть-чуть, и всегда было страшным моментом, когда заканчивалась каша у Йорка. Каждый раз я об этом упоминаю в дневнике: «закончилась каша Йорка». Это страшно, и надо думать, как ее варить. Хорошо, что мы нашли способ варить кашу на костре. С мясом то же самое. Мы всегда можем и обойтись без мяса, но ему надо хоть чуть-чуть. 

ЕС: Самый страшный день в вашем дневнике? 

ЯП: 3 марта я четко запомнила, на фоне того, что было дальше, может быть и не такой страшный день был, но это было впервые, настолько сильно обстреливали, настолько было страшно, дом содрогался, мы сидели уже в тамбуре (общий коридор с соседями). Там три квартиры туда выходило, но одна из них пустовала. И вот мы с соседями сидели там, там было холодно, сыро и темно, мы сидели там и понимали, что что-то очень серьезное происходит.

Находясь в таких условиях, быстро теряешь связь с реальностью, потому что непонятно, что происходит, куда стреляют, цел ли твой дом или разрушен. Настолько все ощущения преувеличены, может быть, еще акустика сказывается, но такое чувство было, что мы в этом тамбуре остались одни на весь город. При этом было страшно даже сходить в свою квартиру, посмотреть, в каком она состоянии, цела или нет. Дом трясется, большая радость — когда слышно за стенкой соседей, которые переговариваются о чем-то, трудно передать словами, но радуешься, что не остался один. Прямо чувство любви к ним появилось, хотя мы раньше об этом и не думали, а теперь были невероятно рады, зная, что с ними все в порядке. Когда мы уехали, соседи еще оставались в городе.

Вот это был страшный день, а особенно страшен тем, что мы почувствовали — не знаю, правда ли это, сразу оговорюсь, что в дневнике я не оцениваю политические события, кто кому что сказал, что произошло, а только то, как мы их воспринимали. В тот момент нам казалось, что стреляли исключительно враги. И обычно слышишь, когда стреляют одни, а вторые в ответ, а здесь было чувство, что стреляют только в нас, а в ответ ничего не было. У нас сразу возникло отчаяние, неужели нас бросили, а Мариуполь просто хотят сравнять с землей. Вот в этот день было отчаяние. Хотя потом, с высоты прожитых дней, — а считали мы именно дни, — понимали, что не так уж и страшен был тот день, но в тот момент, 3 марта, было очень страшно.

Далее у нас было 13 марта, если не ошибаюсь, надо проверить в дневнике. Это день, когда бомбили драмтеатр. Мы находимся не очень далеко, то есть находились — никак не привыкну говорить в прошедшем времени, приходится себя поправлять каждый раз. Мы были относительно недалеко от драмтеатра, поэтому это было очень хорошо все слышно и понятно, что произошло что-то ужасное. Потом уже начали рассказывать страшные вещи, у нас же все новости были через «сарафанное радио», что там и младенцев выносят, и роженицы погибшие. До последнего хотелось успокаивать себя, что это только слухи, и не верить всему этому. Это пока я не прочитала официальную информацию, что это все оказалось правдой, что все на самом деле было даже хуже, чем то, что нам говорили. 

ЕС: Это 16 марта по-моему.

ЯП:  16-е, значит. Точно. 

ЕС: Это от 16 марта новость: драмтеатр Мариуполя, в котором укрывались мирные жители, обстреливали и бомбили. Достаточно быстро появилась информация от украинских властей, что драмтеатр был взорван российским авиаударом, а министерство обороны России ответило, что здание заминировали и взорвали бойцы украинского батальона «Азов».

Пришлось несколько дней ждать, если я правильно помню, как раз тогда появились эти страшные новости о том, что после удара по театру под развалинами погибли более 300 мирных жителей. Насколько я помню, эту информацию затем анализировали иностранные журналисты, и по их подсчетам, погибших было гораздо больше, более 600 человек. 

ЯП: Я слышала о 600, да. Хотела еще добавить, что момент, когда падает авиабомба, и что-то просто взрывается — мы тогда уже научились их различать по звуку. Это была авиабомба и здесь ошибиться сложно, а воздух был под контролем России. Поэтому, не знаю, какие тут могут быть сомнения. Ну и то, как выглядит драмтеатр, и то, что рассказывают выжившие, — все говорит о том, что это была авиабомба, без комментариев.  

ЕС: Мариуполь — город, который сравняли с землей, полностью уничтожили. Я помню кадры с французского телевидения, от которых французы были в шоке: поля длиной в километры, и люди, местные жители, которые ходили и говорили, что здесь похоронены несколько тысяч человек, в несколько «этажей».

ЯП: Это ужасно, но ужаснее этого есть еще кое-что: когда читаешь вещи, которые не соответствуют действительности, а знаешь, что все было совсем не так. Например, если российские новости читаешь, это просто ужас. Когда мы были в Болгарии и включили телевизор — мы уже отвыкли от телевидения вообще, а тут что-то дернуло и включили телевизор и попали на Первый канал. Включаем, а там новости, Екатерина Андреева все еще там, не изменилась вообще. И как раз в этом выпуске показывали Мариуполь, они показывали мариупольских детей, которые улыбались, пришли в школу, в которой не было ни воды ни света, ничего. И они нашли людей, которые были способны улыбаться и говорить, как они рады идти в школу.

У моей старшей дочери началась истерика, она стала требовать, чтобы мы выключили немедленно, говорила «не могу это смотреть», а потом убежала к себе в комнату плакать. Мы говорили ей, подожди, это хоть какая-то связь с Мариуполем, хоть как-то увидим. Но когда люди такое говорят… мы же знаем, что там было, как люди могут радоваться тому, что произошло. Они показывали людей, я уж не знаю, это подсадные люди, или местные с промытыми мозгами, которые говорили, как все классно, как дети сейчас пойдут в школу, как город возрождается. Новый «мэр» Мариуполя говорил, какие люди дружные, как они вместе готовят на улице еду и чай и как у них все хорошо. Это настолько абсурдно было, и реально очень больно.

В этих обстоятельствах мы стали жестче, знаете, есть такое выражение «Не надо жалеть мертвых, надо жалеть живых». Мне, конечно, больше жалко людей, которые остались живы, которые не смогли выбраться и вынуждены адаптироваться к ситуации, им надо любить эту власть, чтобы как-то выживать. Не хочу никого обвинять, меня очень задевает, когда людей, оставшихся там, называют коллаборантами, потому что я понимаю, что у них нет выбора. Я знаю, что многие остались, потому что у них больные пожилые родители, из-за которых они не могут уехать, — лично знаю много таких людей, оставшихся из-за родителей. Есть люди, которые остались вообще без копейки, а в таких условиях тоже трудно уехать. Говорят «уезжайте, уезжайте» — а не выедешь, это просто нереально. Так что очень много людей, которые и хотели бы уехать, но не смогли, и чтобы как-то выжить им надо сотрудничать с этой властью. Просто, чтобы им дали кусок хлеба поесть. Поэтому они соглашаются улыбаться на камеру, делают, что им говорят, потому что понимают, что иначе их убьют, не дадут им еды. Это страшно видеть, очень страшно, даже страшнее, чем когда видишь горы трупов или дома, в которых остались умершие, чьи тела некому убрать. 

Страшно, что делают с городом. Даже когда мне говорят «Желаю вам вернуться в Мариуполь», я понимаю, что имеют в виду люди, они добра желают. Они желают вернуться в мирный Мариуполь, конечно. Но я понимаю, что Мариуполь уже никогда не будет таким, каким он был. Как бы его ни отстроили, какая бы власть там ни была. При ДНР/ЛНР или РФ, я вообще для себя не рассматриваю вариант вернуться туда, я не хочу жить при этой власти, мне это только в страшных снах снится.

Лучшим вариантом будет, если Украине удастся забрать назад Мариуполь и отстроить его. Но и тут, куда мне возвращаться? Это будет мой любимый город, но уже совсем другой, с ужасной историей, город, по которому я ходила, станет совершенно другой, все перестроено, новые люди, новые дома. Так что пусть в меня кидают гнилыми помидорами, но я не смогу вернуться в Мариуполь. 

ЕС: Мариуполь в глазах всего мира, по крайней мере, западного мира, стал городом, в котором погибло более 20 000 человек, он стал символом самого яростного сопротивления путинской военной агрессии, стал свидетелем военных преступлений, это город, который пытался выстоять и не попасть под контроль нападавших, — я думаю, мир запомнит Мариуполь именно таким. Эти огромные поля с тысячами трупов, эти разрушенные здания — город будут видеть именно так.

Сегодня весь мир выучил фразу: «Слава Украине». А у Вас Слава — конкретный человек. 

ЯП: Да, для тех, кто не читал дневник, Слава — это мальчик, у которого я была куратором будучи преподавателем университета. Слава мне как сын, потому что все мои ученики, у которых я была куратором, для меня немного как мои дети. Слава теперь служит. Это большая боль и беспокойство для меня, часто пишу ему и спрашиваю («Ты где?» спрашивать нельзя) — «Ты как?». И вся переписка об этом, один и тот же вопрос, иногда отвечает «Хорошо», если времени и сил побольше, то пишет с подробностями. Вот и сегодня, по просьбе Елены я спросила у него «Слава, ты как?», потому что уже пара недель прошла с последней переписки. Он ответил «ОК», и это хорошо. Этого вполне достаточно, я знаю, что он жив. 

ЕС: А вы читаете новости Украины? 

ЯП: Знаете, сейчас меньше, читаю только, когда действительно что-то серьезное случается, остальное пропускаю. Каждый день не могу, у меня есть ресурс, если что-то серьезное происходит в плане обстрелов, то я читаю. Например, только сегодня, к своему стыду, узнала, что вчера обстреливали Кропивницкий, где находятся близкие мне люди, было очень больно, было еще и чувство вины, что вчера пропустила эту новость.

А когда мне из первых уст об этом рассказали, я подумала, что оторвалась от ребят, и мне было стыдно. Такие вещи надо контролировать, но я немного от новостей отошла, потому что надо беречь психику, а то каждую ночь кошмары, это ненормально. Они меня преследуют, и я не знаю, когда это закончится. Вряд ли это совсем закончится, но только когда перестаешь читать новости, можно поспать спокойно.

Все время сны, в которых ты убегаешь от российских солдат, — это ужасно, и у моих дочек то же самое. Когда младшая приходит и говорит «Можно я с тобой сегодня буду спать?», это тяжело. Они тоже это видят, и я не знаю, сколько их будут эти сны преследовать, сколько времени это будет продолжаться… И то, у нас это закончилось хеппи-эндом, а сколько случаев без хеппи-энда. Я когда готовилась к интервью, очень хотела найти и показать вам фотографию, может быть, удастся ее потом найти. Самый ужасный момент войны — постфактум. Когда я уже ушла из этого места, уехала. 

ЕС: Через сколько удалось уехать? 

ЯП: Через месяц. Я, когда уже была в Ирландии, меня уже настиг этот момент, который меня очень шокировал, я в одном мариупольском телеграм-канале увидела фотографию, это была фотография с табличками, где написаны годы жизни, рождения и смерти, одной семьи. Это была семья одного из моих студентов. Я тут же связалась с этим мальчиком. Вся семья погибла, в живых остался только этот мальчик, ровесник моей дочери.

Просто, одним махом, человек потерял маму, папу, двух сестер. Был в этот момент у своей девушки, вернулся домой — а дома нет. 

Он раскапывал завалы, доставал своих родных, сделал эту табличку, которую просто выжег. Он увлекался резьбой по дереву и выжиганием, еще во время наших занятий мне рассказывал о своем хобби, выжигать по дереву, занимался им вместе с отцом. Кто бы мог подумать, что это хобби ему пригодится, чтобы выжигать имена своих родных на этой табличке. 

У него самого все хорошо, он за границей в безопасности. Ну как «хорошо», представьте себе момент, если вся твоя семья погибла, это ужасно. Меня преследуют кошмары от того, что я видела со стороны, а представьте, что на душе у этого парня. Меня собака приходит утешать, если я плачу, он чувствует, если я и девочки плачем, успокаивает. Если плохо — возьми на руки собаку. 

ЕС: Какие слова вы находите для детей, когда они к вам приходят и говорят, что боятся кошмаров, для вашей дочери, которая знала этого мальчика, какие слова можно найти, как родитель? 

ЯП: Это очень сложно и каждая из них переживает по-разному. Если младшей снятся кошмары, она может прийти ко мне, обняться, полежать вместе, поспать, если ей страшно. Она приходит ко мне:Ммама, давай обнимишки», и ей становится легче. Со старшей ситуация тяжелее, она очень тяжело все это переживала, например, только сейчас начала выходить на улицу, с того момента. Последний раз общалась с людьми бог знает когда. Ну у нее такая психологическая травма. Сейчас ей надо поступать в университет — даже не знаю, как нам удалось закончить эту школу онлайн, если честно, — мы с папой за нее половину заданий делали, ребенок психологически не был готов ни к чему. Я очень благодарна этой школе, они к этому отнеслись с пониманием, некоторые учителя мне даже говорили, чтобы я во время контрольных сидела рядом с ребенком и помогала ей. Наша задача была сделать так, чтобы ребенок закончил школу и получил аттестат, чтобы не рушить ей жизнь полностью.

Для нее это было очень тяжело, а в самые критические моменты она, конечно, была молодец. Мы были в семье у нашего друга, у них много детей — у друга четверо, у нас двое, — и она там была как старшая, ходила с этими детьми, когда бомба попала в дом, утешала их, отвлекала. Как пир во время чумы, мол мы сейчас поиграем, пока взрослые вещи собирают, а в доме сидят окровавленные соседи. Она их пыталась отвлечь, говорила, сюда не смотреть, пока мы быстренько все собирали. Молодец, я от нее этого не ожидала, а она максимально собрала силы в этот период. Когда ехали в машине, старалась развлекать и отвлекать других детей, на дорогу не смотрим, ничего не видим, а то, что было на дороге, — это было ужасное зрелище. 

То есть она все силы отдала на это, была очень сильной в столь важный момент. А дальше я ей позволила быть слабой. Теперь она без всякого давления постепенно приходит в себя, недавно начала выходить на улицу. Мы уже два месяца в Ирландии, а вчера она узнала код от нашей двери. Она сама приехала ко мне на работу, это для нее был огромный шаг: сесть в автобус, поговорить с водителем, к тому же по-английски, самой приехать в центр города, самой вернуться, открыть дверь в подъезд и т.п.

Со стороны это может показаться ничто, пустяки, но для нее это очень большой шаг, я-то знаю, насколько для нее это было тяжело. Можете себе представить, что происходит с детьми, которые пережили потери в своей семье. У нас ведь никто не погиб, мы это все наблюдали со стороны. И такие травмы, дай бог чтобы они прошли. Что происходит у того мальчика, который похоронил всю семью? У меня просто в голове не укладывается, такое досрочное взросление. Сколько маленьких детей потеряли своих родных? 

Это просто ужасно, и ужасно, что все это происходит под лозунгами «освобождения», «спасения», «борьбы за русский язык». То, что априори вообще не имеет никакого смысла, вся эта война — абсолютно бессмысленная. Поэтому мне бы очень хотелось, чтобы люди в России, я даже не говорю «россияне», а именно люди в России — а там очень много и украинцев, которые «переобулись», подстроились, может быть, у них тоже выбора нет, — все люди, которые живут в России, должны услышать, понять, что произошло. Понять, насколько абсурдно, бессмысленно и глупо все то, что произошло, насколько это перечеркивает всю историю России, великой России, которая когда-то была для многих примером для подражания, предметом восхищения.

Надо что-то делать, брать все в свои руки и пытаться это исправить. То, что происходит сегодня, — это ужасно, это бесчеловечно, это геноцид, вы свой же братский народ уничтожаете. Что может быть ужаснее? Это когда читаешь соцсети и люди в комментариях радуются бомбежкам, говорят «Мы пойдем откроем шампанское», «Слава Путину», «Мало им, давайте еще!». Эти фразы ужасны, радоваться когда погибают дети? Люди, вы что? «Гореть в аду» — это мягко сказано, как вообще от такого можно отмыться? Как можно радоваться смерти ребенка? Это просто уму непостижимо.

И я просто хочу, чтобы люди России меня услышали, поняли, какую ошибку совершили. Никогда не поздно, и нужно срочно это все остановить, потому что очень много людей страдают, много детей страдают, у вас тоже есть дети, вы должны это понимать. Даже если бы все те обвинения, что выдвигает нам российская сторона, были правдой, даже в таком случае нельзя такое делать — тем более, что это все неправда. Нам отлично здесь жилось, в своей стране, мы любили Украину, мы любили украинский язык, нам не сложно было говорить на нем, переходить с русского на украинский и обратно, все было нормально, зачем все это было нужно? Нас не надо было спасать, нас нужно спасать сейчас, весь мир сейчас должен спасать Украину, нужно остановить это.

Я не политолог, но я не уверена, что это можно остановить оружием. Все говорят, надо высылать больше оружия — но лично я уверена, что войну может остановить и слово. Нужно дипломатическим путем это делать. Если все подключатся и попытаются остановить…  я верю, что если одного человека… 

ЕС:  А с кем договариваться? 

ЯП: Это мы пожалуй оставим политикам. Просто я не верю, что если будет больше оружия, то все и закончится. Я думаю, что нужно другим образом действовать. Нужно, чтобы люди, которые оказались зазомбированными,ы открыли глаза и уши, увидели, что происходит. Я верю, что люди, сами люди могут это остановить. Если мы будем продолжать стрелять в друг друга, будет лишь больше смертей, больше погибнет взрослых и детей. Должно быть рычаги давления помимо оружия, чтобы меньше смертей было. Это нужно остановить. 

ЕС: Не хочу выглядеть пессимистично, но в стране, где нет свободных СМИ, в которой блокируют сайты некоммерческих организаций, благотворительных организаций, где независимых журналистов объявляют иностранными агентами, работающими на нежелательные организации, которые затем приравнивают к террористическим, — я не верю, что через это можно пробиться и достучаться, что людям, которые все эти годы верили, а сейчас повторяют «Где вы были восемь лет», не думаю, что так просто их переубедить. Тем более, когда с экранов Екатерина Андреева, в прекрасном костюме, рассказывает им, что Мариупольский театр бомбили бойцы «Азова», а не российская армия. 

ЯП: Мне в этом плане повезло больше, я все еще верю, что это можно остановить, еще верю, что чем больше людей услышат, прочитают мой дневник, увидят, как это все было изнутри…

Если это будет один человек, это уже будет победа, уже будет что-то. Мой дневник приобрел сейчас совсем другое значение, чем было изначально, я хотела бы, чтобы как можно больше россиян его прочитали. Люди за границей его прочитают, я сейчас его перевожу на английский, сделаю все, чтобы его опубликовать, и чтобы мир его прочитал. Я очень благодарна Борису Акунину, который откликнулся, услышал меня, помог мне обращаться сейчас к россиянам, помог все это сделать. Потому что иначе у меня бы не получилось.

Я еще верю, что это можно остановить, я понимаю, что мы никогда не сможем вернуть утраченные жизни, но уверена, что мы сообща можем сделать так, чтобы остановить смерти, чтобы люди, которые еще живы, чувствовали себя в безопасности. Я бы очень не хотела, чтобы это превратилось в вендетту, не хотела бы жить по принципу «кровь за кровь, глаз за глаз». Это мое личное мнение, и я знаю, что многие украинцы будут меня критиковать за это, но я никому не желаю такого. Я хочу просто, чтобы все поняли, что происходит и остановились. Если все ему скажут «остановись», я верю, что он сможет остановиться. 

ЕС: Вы про Владимира Путина? 

ЯП: Да. Если все в России — его электорат, его поддержка, его свита, — отвернутся от него, то что он один сможет сделать? Король без свиты — не король. Моя задача — делать так, чтобы его свита уменьшалась, чем больше людей прозреет, тем больше шансов. 

ЕС: Яна, у вас же, наверное были не только комментарии в вашу поддержку, были ведь люди, которые вам не верили, хейтеры. Какой самый абсурдный комментарий вы получили? 

ЯП: Самый абсурдный комментарий я получила сегодня от человека, который не смог открыть мою страницу в Фейсбуке. Я не знаю, что там произошло, но у кого-то не получается найти мои страницы, а у меня не всегда есть время разбираться. Знаю, что, в основном, из тех, кто хотел, большинство смогли. У кого-то это не получилось, и человек написал, что якобы все, что я пишу — ненастоящее, пишет «Я зашел на вашу страницу, у вас нет публикаций». Может быть его Фейсбук блокирует, но вот он сказал, что все это фикция, выдумка — раз он в Фейсбуке не может прочитать, значит и не было ничего. Ну я ему ответила, мол, извините, не могу повлиять на Фейсбук. Это, наверное, самое абсурдное.

А вот самое обидное было со стороны моих соотечественников, которые не оценили мои пацифистские намерения и хотят крови, крови, крови, которым не нравится, что я хочу примирить наши народы, не нравятся мои высказывания, что мы должны это остановить вместе, что есть хорошие россияне — их это задело, в их глазах россияне — это только смерть. 

ЕС: Их можно понять, люди, которые видели смерть в лицо, убитых, которых тысячи в одном только Мариуполе, погибших детей, мне тяжело их осуждать за такую реакцию. Наверное, с ними потом будут работать психологи и психиатры, помогать им. Вообще не одно десятилетие, наверное, теперь должно пройти, прежде чем между россиянами и украинцами восстановится нормальный контакт и нормальные отношения, к сожалению. Я все же не думаю, что такие комментарии, вызванные шоковым состоянием, означают, что человек искренне жаждет крови и пойдет сразу убивать, это скорее всего защитная реакция после шока. 

ЯП: Конечно, их можно понять, но «кровь за кровь» — не мой метод, и я никогда этого не поддержу. Извините, друзья в Фейсбуке, которые со мной не согласны, но я верю в другие способы решения проблем. Там тоже дети, там тоже люди, которые хотят жить. Просто нужно это все сначала остановить. 

ЕС: Яна, а как закончится ваш дневник?

ЯП: Дневник мой, наверное, никогда не закончится, сейчас там пятьдесят один день моей «личной» войны, когда я на себе ее чувствовала, это самый трэш, того что было в этой войне. Это будет первая часть. Вторая часть — это будет про мариупольцев за границей, галопом по Европам, очень много наших уехало и очень много пришлось объехать и пережить. Благодаря нашему товарищу, планы менялись постоянно, с собакой не обошлось без проблем, тут тоже есть о чем рассказать. Наконец, третья часть — про мою жизнь в Дублине. Как человек, приехавший без ничего, из разрушенного города, без дома и без денег, только со своим главным богатством — семьей, может построить новую счастливую жизнь. Я надеюсь, что все будет хорошо и будет хеппи-энд. Да, все сложности, все что происходит, — я описываю, уже завела привычку описывать каждый свой день. Думаю, об этом многим будет интересно почитать. Мы об этом говорили на одном тренинге, чтобы достичь чего-то, надо упасть на самое дно.

Я была на дне, теперь хочу подняться, чего-то достичь, построить новую жизнь. У мене немае дому, я хочу дом, это главная мечта, чтобы у меня появился новый дом, чтобы мои дети, когда говорят, что идут домой, имели в виду именно этот дом. Мы уже что только не называли домом, хотелось бы, чтобы все закончилось хорошо и в хорошей стране, к сожалению, уже не в моей. Кстати, хотела бы все завершить хорошей фразой, которую мне сказал Борис Акунин: «Надеюсь, что скоро все это закончится, как и должно, поражением зла». Меня эта фраза очень сильно греет, спасибо большое Григорию Шалвовичу за поддержку.

Мы продолжаем помогать украинцам, пострадавшим от войны. Поддержите благотворительные проекты «Настоящей России»!