«В шесть часов вечера после войны»

Компромисс

Невзорову, как орден, — восемь лет —

открыт для наказаний аутлет

и сроки раздают теперь со скидкой

за слово дерзкое, за руку с красной ниткой

и собранный для выезда портплед.

Ты скажешь мне, что это ерунда,

что так у нас шаманили всегда

и отправляли в лагеря невинных,

но что мне опыт тех эпох былинных,

когда по дому топает беда?!

Идти на крест, еще не став пророком,

висеть в петле за дерзкий «Перекоп»

или, свистя, свести себя во гроб,

подставив у Кронштадта пуле лоб,

или у мусорки смириться с подлым роком?

Свернись клубочком, рухнув на кровать

и постарайся успокоить совесть,

и помести финал счастливый в повесть,

чтоб мимо пронеслись трамвай и поезд,

и не пришлось героям умирать.

Только так

Конечно, не смерть — перелом ребра —

твой грустный побег из родной страны,

но где эта пуля из серебра,

что враз успокоит царька шпаны?

Но где же тот страшный, но Божий суд,

но где же суровый, но Божий бич,

когда нам помогут, когда спасут,

придут и закончат всю эту дичь?!

Закончат? Пошире держи карман.

Помогут? Иди досчитай ворон.

Ни Тора, ни Библия, ни Коран

не смогут тебе возместить урон.

Былинный герой не придет к тебе,

Хоттабыч не скажет «трах-тибидох»…

И что голосить по своей судьбе —

ты сделай хоть что-то, пока не сдох!

Родина

Жало жалобной жалейки

не тревожит грудь мою.

Грустью русской, болью клейкой

не толкает в полынью.

Отмираю от Отчизны,

неприжившийся побег,

ухожу без укоризны,

укорачиваю век.

И, навек смежая веки,

не винюсь я и не гнусь.

А за мной чужие снеги,

гнус болот и просто гнусь...

Послевоенное

В шесть часов вечера после войны

встретимся мы на Андреевском спуске,

злые последыши мертвой страны,

узники неизлечимой кутузки.

Там мы помянем погибших друзей,

там утвердим приговоры убийцам,

там мы поделимся славой своей.

Болью, пожалуй, не станем делиться.

В шесть часов вечера после беды

встретимся мы на Андреевском спуске,

в шесть часов вечера после Орды

выпьем не чокаясь и без закуски…

Дорожная

О том, что мы суетно жили и зря,

не скажем , мой друг, никому.

Теперь бы добраться нам из ноября

до яблонь в цветочном дыму.

Хотя бы не вылечить, а подлечить

анамнез болячек своих.

Хотя бы не выучить, а подучить

печалей своих акростих.

У нас ни сумы, ни тюрьмы, ни страны

и глобус так скучен и мал.

На свете осталось лишь три стороны —

четвертую гоблин украл.

О том, что, отныне, нигде нам ни дом,

нигде нам ни отчий порог,

ты знаешь, мой друг. Но покинуть Содом

помог нам не дьявол, а Бог!

Роковое рондо

Не говори ты мне, что наплевать,

на наш, уже почти забытый, город,

где юностью был кокон наш распорот,

а старость не решилась зашивать.

Давно живу, открытый для беды,

отрытый из уютного погоста,

живу всю жизнь без «личностного роста»,

последыш опереточной Орды.

Не говори ты мне, что умирать

не так уж будет страшно на чужбине —

нас никогда тревога не покинет,

да и судьбу нам не переиграть.

За эту ностальгическую чушь

прости меня, мой эмигрант со стажем.

Куда ни выстрелим, мой друг, опять промажем

и, все же, впишемся опять за нашу Глушь…

Покойному киевскому другу

А ты ее не хорони!

И что с того, что сам ты умер,

что ты себя не сохранил,

почивший от спиртного «бумер».

И на Подоле, там внизу,

у стоп Андреевского спуска,

не голоси через слезу

по-украински и по-русски.

Ты с ней прощаться не спеши,

даже по «высшему разряду»,

ты прикажи ей долго жить,

а хоронить ее не надо.

За здравие, мой друг, налей

горилку в смутную годину,

а после вялый болт забей

на всех, предавших Украину!

Салоники

Теперь я начал слышать голоса

за каждой, в этом городе, стеною

и небеса мне дарят адреса,

отобранные прежнею страною.

И я пытаюсь понимать слова,

шершавой речи скрытую напевность,

в которой есть, хотя едва жива,

достойная натруженная древность.

Теперь я этих улиц пешеход,

теперь я подпевала этих песен

и новый мир душе моей не тесен,

поскольку выходом мне стал Исход…