Три портрета на фоне войны

Когда началась война, в первую очередь я подумала о своих детях и… чужих стариках. С первыми все понятно (вывезла, приспосабливаемся, ждем Победу), а со вторыми — ох… Долгое время даже спрашивать боялась, что с ними. Как автор ретродетективов я точно знаю, насколько «лишь бы не было войны» впитано этим поколением, и какой кошмарный шрам оставила в их душах Вторая Мировая. И тут опять? Снова ты беспомощен (теперь уже не оттого, что ребенок, но пожилому человеку во многом еще сложнее), снова зависим от чужих решений. И, главное, ты ведь всю жизнь все делал правильно — отказывался от большинства благ, выматывался на работе, считал за честь «еще немножко потерпеть» — все делал, чтобы заново отстроить этот мир, и ты отстроил, но война вернулась… Как с этим справиться?

Совсем недавно я набралась духу и решилась им написать. Из десятка очевидцев, которые помогали мне с фактажом о жизни Харькова 30–50-х, четверо не пережили первый год пандемии. Оставалось шестеро. У троих сейчас не отвечают телефоны, что тревожно. Но три портрета получилось набросать. Два я пересказываю со слов (и с разрешения) героев, а третий…

Впрочем, вы сейчас и сами все поймете.

1

Ей восемьдесят пять, но ее энергии завидует даже самая спортивная дворовая молодежь. Верней, завидовала.

Нет-нет, с энергией-то все в порядке. А молодежь вот, ко второй неделе войны, по двору слоняться перестала. Не до гулек им: кто в эвакуацию отбыл, кто подальше от бомбежек в метро переселился, кто пенсионерам продукты развозит, кто на войну ушел...

Денисов-младший, например — смешливый девятнадцатилетний хулиган, по которому пришлось однажды шарахнуть яблоком с балкона, чтоб не шумел с компанией под подъездом, — записался в территориальную оборону. Он и сказал, зайдя прощаться: «Смотрю я на вас, Ольга Константиновна, и завидки берут: мне б вашу борзость, мы бы орков очень быстро разогнали. Вы уж пообещайте, плииз, что, когда я вернусь, вы всех по-прежнему тут в доме строить будете и на ремонт калитки взносы собирать. После Победы, разумеется. Пока же — берегите себя. Ладно?». В ответ она, хоть и обиделась, что он опять калиткой современные ворота называет, но парня обняла и пошла его мать морально поддержать, а заодно узнать, какие она принимает медикаменты, чтобы направить запрос куда следует.

Знала ли Ольга Константиновна, много лет назад совершая свой кульбит «из преподавателей, да в председатели», что ее ставшему когда-то первым в Харькове объединению совладельцев многоквартирного дома придется решать настоящие военные задачи? Не в привычном переносном смысле, вроде «с боями выселяем спекулянтов, решивших переделать наш подвал под магазин» или «дружным передовым отрядом пенсионеров идем на культурный отдых в музей», а прям всерьез: дежурить ночью у окна, следя, чтобы во двор не просочились диверсанты, записывать потребности жильцов и централизованно подавать запросы в МОЗ, пытаться закупать продукты сообща… Не знала, разумеется. Когда читала по истории, как древние князья — дети Святослава — чинили междоусобицу, думала, что это нечто запредельное. И на тебе раз! Брат снова напал на брата. Всего-то тысяча лет прошло, куда уж человечеству за это время мудрости набраться…

— Мам, замолчи! Ты снова за свое? Какие братья? Что за ерунда? — дочь на экране компьютера морщилась от подобных рассуждений как от тромбофлебитной боли. Она вообще в последнее время от всего морщилась: переживала дико и из-за уничтожения родного города, и из-за страшных новостей о фронтах, и из-за нежелания матери эвакуироваться.

Вот и сейчас опять перевела разговор на тему переезда:

— Все сложно, но мы справимся. Да, в Украине из-за войны все отделения нужного нам медцентра закрылись. Но в Европе-то они работают! Тебе главное выехать за границу. Без обследования от аккредитованных докторов тебя к нам в Австралию не пустят, но как только документ будет готов — ты сразу вылетаешь…

— Пустое это все, — гнула свое Ольга Константиновна. — Как писала Ахматова: «Я была тогда с моим народом/Там, где мой народ, к несчастью, был».

— Ох… Ты сама говорила, что «народ» всем домом умоляет тебя уезжать. Не нужны им твои хлопоты. Чем успокоительное шестидесятилетним барышням доставать, лучше не нервируй их, геройствуя в своем возрасте. Все за тебя боятся почти так же, как я. И на волонтеров лишняя нагрузка. Им одиноких надо опекать, а они с тобой, имеющей родную дочь в Австралии, возиться будут… Мам, ну пожалуйста!

— Не думаю я, что стоит путешествовать с такой больной ногой, — Ольга Константинова решила надавить рационализмом. — Кроме того, опасность преувеличена. Я далеко от дома не хожу. А тут у нас ни одного военного объекта. Тихий густонаселенный центр города. Кому оно надо? Не сердись, но пока мне есть где и на что жить, я по миру скитаться не намерена. В эвакуации я во время прошлой войны уже была и мне там не понравилось, теперь попробуем иначе.

Она хотела добавить, что время покажет, правильное ли это решение, ведь, как говорил поэт, «большое видится на расстоянии»… но отвлеклась на свистящий чайник.

В этот момент рядом с ее домом и «прилетело».

Страшный, мощный, самый громкий из слышанных за время этой войны взрыв застал Ольгу Константиновну в проеме двери, и, кажется, это было везение. Жить моментально стало негде: все окна в комнате повылетали…

— Мам, не молчи! — не своим голосом перекрикивала запоздалую сирену дочь на присыпанном осколками экране.

Будь Ольга Константиновна за столом, не факт, что осталась бы жива. Дочь этого, конечно, не перенесла бы…

Так стало ясно, что все же надо ехать.

Про эвакуационный поезд, ежедневно отправляющийся из Харькова в Ужгород, ходили нехорошие слухи. Мол, грязно, долго, да и вообще из-за столпотворения на вокзале протиснуться в вагон пожилому человеку невозможно. Поэтому решили искать связи. К счастью, выяснилось, что внучатый племянник одной знакомой помогает эвакуирующимся. Ему и позвонили. И оказалось, что нужно быть готовой к выезду через два часа.

Дальнейшее происходило, как в тумане: рюкзак, хозяйственная сумка с подарочками для внуков, ридикюль с документами — вот и собралась. Потом вдруг вспомнила, что самым сильным чувством в прошлую эвакуацию было чувство голода — опустошила холодильник. И устыдилась — времена уже не те, да и самой ей давно не шесть лет. Отнесла большую часть продуктов соседям, но все равно багаж вышел тяжелый. А ведь собраться надо было так, чтобы, если придется, иметь возможность хоть немножко самостоятельно пройти пешком… Что ж, выложила большую часть личных вещей из рюкзака. Легче не стало. Вернее, стало, но не на душе.

Толком проститься с домом Ольга Константиновна не успела: передала ключи, чтобы закрыли выбитые окна пленкой, фанерой и армированным скотчем («так сейчас все делают», — со знанием дела грустно усмехнулся сосед), проверила три раза, выключила ли газ и перекрыла ли воду, пробежалась пальцами по фотографиям семейного альбома, вынула торчащий из портрета супруга осколок стекла (покойный оценил бы символизм: на прошлой войне ему, семнадцатилетнему новобранцу, посчастливилось не получить ни единой царапинки, а в эту — таки задело)… И все, промчались два часа.

Вышеозначенный внук знакомой приехал вовремя. Он усадил Ольгу Константиновну в машину, но сказал, что выезжать сейчас поздно, поэтому переночевать придется у него, и как раз за ночь он «все и порешает». В квартире, где он ее оставил, ожидая обещанной эвакуации, уже сидели две женщины и два кота. Там же грустил еще один мужчина.

— Я, вроде как, ваш водитель, — представился он. — Только пока не ясно — до какой границы поедем и когда… И с документами тоже не все гладко. Обязанности-то все у меня есть, а вот права вчера, пардоньте, отобрали…

В недоумении, не раздеваясь, Ольга Константиновна опустилась на кровать и в совершеннейшем оцепенении пролежала до утра без сна.

С рассветом хозяин квартиры начал удивительную активность. Он носился из угла в угол по комнатам, бессвязно разговаривал (то сам с собой, то с телефоном). По его невнятным ответам на вполне конкретные вопросы стало понятно, что парень сильно не в себе. Обычный сумасшедший. Остальные гостьи (или заложницы?) тоже это осознали, но все еще надеялись на лучшее. А Ольге Константиновне все это надоело. В очередной раз, когда хозяин выскочил в обнимку с телефоном на балкон, она уговорила на соучастие в побеге водителя (того, что без прав). Он оказался добрым малым: не только на вокзал отвез, но и помог протиснуться к поезду. Даже рюкзак занес в вагон, рискуя сам там и остаться. И угол полки, на который Ольга Константиновна решила сесть, помог оттереть влажными салфетками от испражнений (похоже, в прошлый рейс на этом месте ехал кто-то с домашними питомцами). Денежной благодарностью, которую Ольга Константинова вручила на прощанье, водитель явно тяготился, но отказываться не стал…

Следующим эпизодом ее путешествия были двадцать пять часов в поезде. И да, все слухи оказались правдой. Ехали по десять человек в купе, в молчании и в ужасающей антисанитарии. Вплоть до того, что, выстояв двадцать минут в очереди к туалету, Ольга Константиновна зашла внутрь и… сразу вышла, настолько это место, явно не убираемое с начала войны, шокировало. Потом пришлось стоять еще раз все сначала. Но — самое ужасное — состав до приграничного Ужгорода не пошел! Во Львове, сказали, что на сейчас это конечная станция, а дальше — завтра будет видно.

Соседи по купе ушли искать попутные автобусы, и Ольга Константиновна начала околевать. Пока вокруг сидели люди, не слишком ощущалось, что поезд не отапливается, но вот сейчас… Что было делать? Собрав волю в кулак, она сошла на перрон и стала протискиваться (толпа была такая же огромная, как у поезда в Харькове) к зданию вокзала. В зале ожидания для ветеранов АТО (она прошла по удостоверению вдовы ветерана войны, радуясь, что тут не спрашивают, о какой войне речь) Ольга Константиновна зарядила телефон и стала решать, что делать дальше. Примерно через час созвонов и расспросов (тут уже Ольга Константиновна хаотично говорила, то сама с собой, то с телефоном) удалось связаться с подругами, которые как раз сейчас ехали автобусом в Варшаву. Оказывается, в каком-то санатории недалеко от Львова, в городке с названием Трускавец еврейский центр организовал пункт сбора своих беженцев, которых нужно переправить за пределы Украины.

Идея показалась здравой, тем более что автовокзал был неподалеку, и там как раз удачно подвернулся нужный автобус.

В Трускавце Ольга Константиновна была уже затемно. Таксист выслушал сбивчивые объяснения, попросил деньги вперед, немного покружил по городу и высадил пассажирку у гостиницы, в которой не только знать ничего не знали о еврейском центре, но и принимать новых постояльцев не собирались. Ольга Константиновна оказалась посреди ночи одна с вещами на пустой и очень скользкой дороге, по которой и со здоровой-то ногой идти было бы сложно. Сердце терзала жгучая тоска — мало того, что собственные обстоятельства приводили в отчаяние, так еще и новости в автобусе послушала: Харьков и область опять бомбят, все лишь усугубляется, невинные люди продолжают гибнуть...

Ольга Константиновна прекратила плакать лишь потому, что опытным путем установила: слезы, леденея, больно царапают лицо. Стараясь подбодрить сама себя, она даже пошутила мысленно, мол, классическое «покой нам только снится», увы, ей не подходит, ведь, чтобы что-то снилось, нужно спать, а она, вот, уже две ночи, не сомкнув глаз, скитается по городам и весям.

И тут вдруг начали твориться чудеса:

— Вам нужна помощь? — невесть откуда взявшаяся девочка на какой-то совершенно игрушечной машине остановилась у обочины. — Впрочем, я вижу, что нужна. Что случилось?

Девочка перебудила звонками всех знакомых, но адрес нужного санатория нашла. Подвезла, взяла с Ольги Константиновны — нет, не деньги — а обещание в случае проблем с поселением обязательно перезвонить и попросить о помощи, и умчалась к своим детям.

Но чудеса на этом не закончились.

— Я, знаете ли, никакого отношения к еврейскому народу не имею, — не зная, как построить разговор у стойки администрации, Ольга Константиновна начала его самым нелепым образом. — Но я из Харькова, и мне ужасно нужно за границу… Я заплачу за номер и…

— Не морочьте голову! — приветливо ответили ей и тут же поселили.

А вскоре, когда Ольга Константиновна уже пришла в себя и смогла толком объяснить ситуацию, ей выделили место в автобусе до Будапешта. И даже пообещали там ночлег в отеле на время прохождения необходимой медкомиссии. Причем все это делали бесплатно, душевно и невзирая на отсутствие права и планов на эмиграцию в Израиль.

Ольга Константиновна была изрядно смущена и, конечно, хоть оказалась существенно старше самого пожилого постояльца центра, старалась действовать наравне со всеми: и на вопрос, какое место предпочитает, ответила, мол, уж какое будет, и остановок по дороге не просила… Вот только на границе подкачала. Автобус поехал через пропускник, а пассажирам надлежало покинуть Украину и войти в Венгрию пешком. Очередь была огромной и двигалась катастрофически медленно. Присесть на всех этих бесконечных переходах было негде, и ступня больной ноги ощущалась одновременно как совершенно онемевшая и как невероятно чувствительная, превратившись в сплошной сгусток боли. Еще немного, и Ольга Константиновна села бы прямо на ледяную землю.

— Хорошая моя, да вам нехорошо! — внезапно засуетился кто-то из соседей по очереди. — Волонтеры! Где волонтеры! Тут пожилой человек погибает! Помогите пройти!

Скорее из-за нежелания, чтобы усилия добрых людей пошли насмарку, чем из веры в успех мероприятия, Ольга Константиновна согласилась отдать паспорт какой-то шустрой девочке и нашла в себе силы идти в ускоренном темпе.

В итоге вместе со своим автобусом она добралась сначала до так называемого теплого дома (ангара, где стоят двадцать кроватей для отдыха и где организован шведский стол), а позже и до отеля в Будапеште. И тут опять судьба подкинула подарок: друзья, созваниваясь одновременно с тремя странами, нашли в Венгрии бывшую студентку Ольги Константиновны. Та, несмотря на то что выпустилась из Харьковского института и вернулась в родной Будапешт сорок четыре года назад, всех помнила и была готова помочь с переводом и бюрократическими формальностями.

И вот, когда все было уже сделано, все документы оформлены, настрадавшийся организм Ольги Константиновны решил, что можно расслабиться и… сдал. Через несколько часов после получения заветной справки о пройденной медкомиссии, Ольгу Константиновну прямо из отеля забрала скорая помощь.

Потом была ночевка в коридоре переполненного госпиталя, капельницы, беспрерывная рвота, переезд в дом той самой студентки, которая единственная во всем Будапеште верила, что Ольга Константиновна не умрет, и была готова поддерживать больную сколько потребуется.

И выходили ведь! Справедливость и та самая хваленая, вызывающая зависть жизненная энергия, победили.

Последним саркастическим аккордом всех этих приключений стало известие, что у дочери Ольги Константиновны подтвердили ковид. В аэропорту в Сиднее нашу беженку встречал друг, которого до этого она не знала, но предложение пожить у него следующие две недели, конечно, приняла.

Сейчас Ольга Константиновна уже немного обжилась в Австралии. Старается не унывать, нянчит правнучку, ждет операцию на больной ноге и, разумеется, верит в Победу и скорейшее возвращение в родную Украину.

Ей ведь еще всех в доме снова «строить» и на ремонт «калитки» взносы собирать…

2

Ему восемьдесят шесть, и он за свою жизнь видел столько, что никаких иллюзий относительно намерений соседнего государства не испытывал. Бывших КГБистов не бывает — подчинить или уничтожить, заставить служить себе или смешать с дерьмом (а лучше и то, и то сразу) — других целей у них и не было никогда.

Он прекрасно помнил, например, как в 1945-м самодовольный подлец в кабинете 17-го Харьковского отделения милиции, схватив за волосы, бил головой о стол его мать, принуждая подписать признание, что в Германию ее с детьми не угоняли, а что она — «немецкая подстилка» — уехала сама. Помнил, как всем 6 «А» когда-то попали на ковер к директору за то, что смели выразить недовольство увольнением любимой учительницы украинского, которая, как открыто заявлялось, «слишком хорошо преподавала, отвлекала пионеров от главного». Помнил, как дальше углублялся в украинский уже сам, выискивая книги, в том числе в районном читальном зале, и как к матери по-соседски пришла заботливая библиотекарь, искренне советуя повлиять на сына, чтобы «сменил репертуар, хотя бы „Робинзона Крузо“ читал в русском переводе, а то уж слишком подозрительно». Помнил, как после университета чудом избежал ареста — его, этнического русского, водившего дружбу с украинской интеллигенцией, принуждали стать стукачом, а он не то, чтоб прямо отказался (духу не хватило), но и не согласился, и удивил всех добровольно вызвавшись поехать на два года работать на Крайний Север. Еще помнил, как уже в 90-х коллеги из Москвы оригинально высказывали сожаления о распаде СССР: даже не с точки зрения распространенного «такую страну угробили», а откровенно «как мы докатились до того, что так ослабли и вас отпустили» …

Короче, когда агрессор все-таки напал, Вадим Михайлович ничуть не удивился. Лишь испытал досаду, что так не вовремя. Да, как классик метко подмечает: «Люди, як правило, бачать світ у діапазоні своїх проблем»… Вот если б лет пятнадцать назад — еще куда ни шло. Тогда Вадим Михайлович, недавно схоронив сгоревшую от рака жену, считал свое существование напрасным и с удовольствием пошел бы на войну. Здоровье тогда тоже позволяло, хотя морально он ощущал себя глубоким стариком. Ну а потом в один момент Вадим Михайлович помолодел и полюбил окружающий мир с новой силой: ровно как дочь, на три дня приехав в отчий дом, оставила с ним внука, прямо сказав: «Я непутевая. Люблю одного, замужем за другим, ребенка родила от третьего. Хочу все бросить и заново начать с четвертым. В Германии. Пусть Юрка поживет с тобой, а я наведываться буду и деньгами помогать».

С тех пор, хоть туго приходилось, хоть сладко — доставшийся 14-летним внук, естественно, доставлял не только радость — но жизнь была осмысленной и яркой. Сейчас внук стал совсем большой — семья, поездки, бизнес-шмизнес — но до сих пор жил с дедом душа в душу. Собственно, только первый год — раздельно. Вадим Михайлович стал как-то задыхаться в городе и решил перебраться в деревню. Купили дом, наладили хозяйство. Юрка заезжал каждую неделю запасы пополнять и, кажется, платил окрестным женщинам за стирку и уборку, хотя они старательно изображали, мол добровольно помогают новичку-соседу. Вадим Михайлович мечтал, как все организует, чтоб Юркина жена с крошечной дочкой могли провести счастливое лето на природе. Даже на новогоднем семейном застолье официально провозгласили, что ну их, все привычные поездки за границу, в деревне следующее лето проведем…

И тут — война. Разрушила, паршивая, все планы. Женскую часть семьи решили эвакуировать в Германию. Юрка — несмотря на пробки, очереди за бензином и пару раз случавшиеся на пути обстрелы, из-за которых приходилось менять к чертям всю логистику — довез девочек до границы, и, пересадив жену за руль, вернулся в родной Харьков на попутках. Бизнес стоит, а парень тратит все, что нажил, на помощь армии и горожанам. Кроме того — пока продумывал, как вывезти подальше собственную тетку, проживающую в самом обстреливаемом районе города, — понял, что многие пенсионеры нуждаются в такой вот «помощи перевозчиков» и... сделал уже две ходки к приграничным волонтерам. И это те еще на самом деле приключения — то за полчаса до выезда выясняется, что забронированная для ночевки квартира уже кому-то сдана, то у водителя за день до поездки права забирают за нарушение комендантского часа…

— А тетушка наша сегодня окончательно заявила, что уезжать не будет, — докладывал Юрка в телефонной трубке.

От этого известия Вадим Михайлович громко расхохотался — младшая сестра жены всегда была дамой с характером, на получение квартиры истратила кучу лет, погрязла ради этого в интригах и долгах, и, разумеется, покидать любимые стены из-за какой-то шушеры, пуляющей ракеты, не собиралась.

— Люблю твой смех, — отреагировал внук. — Но не уверен, что ты не привлекаешь лишнего внимания.

Если бы не эти ежеутренние обмены новостями, Вадим Михайлович, наверное, раскис бы. А так — пока звонил каждый день сообщить, что жив, что воду не починят, но колонка, как оказалось, очень близко, что конфеты «Красный мак» в киоске на станции хоть и подорожали запредельно, но еще есть, а значит все в порядке — бодрился и действительно считал, будто все не так уж плохо. Особенно, с учетом того, что завтра снова можно будет позвонить.

— Смейся потише, Де. Окей? — беспокоился Юрка.

— Окей-шмакей, — услышать снова трогательное «Де», которым Юрка называл его, когда был малышом и даже еще жил с матерью, было до неприличия приятно.

Со стороны картинка, вероятно, выглядела как полнейший абсурд: дед в оккупации (вражеские танки вошли в его деревню на второй день войны) сидит на крыше присвоенного русским командиром дома председательки (хозяйка уехала уже дня три как — прямиком в рашку, но с тайной целью оттуда потом сбежать в Европу) и блаженно улыбается, прижимаясь колючей щекой к трубке телефона…

— Ты, это, — Вадим Михайлович запоздало вспомнил, что Юрку нужно успокоить. — Не боись. Никто меня тут не увидит. Захватчики у нас люди занятые: тут в центре красть уже нечего, так что они днями по окраинам деревни шарятся. Если забыть, что лестница шатается, а я не очень дружу с высотой, то вполне себе безопасная переговорная станция у нас получилась.

Со связью в деревне после начала войны стало плохо — захватчики нарочно ее глушили — поэтому приходилось искать возвышенности. Нормальные люди ходили на Дальние холмы, а Вадим Михайлович был человек ленивый, поэтому придумал забираться на крышу соседки. И когда в дом въехали захватчики, отказываться от своей привычки не захотел.

— Эй, старый, ты совсем ох…ел? — как назло, именно в этот миг кому-то из оккупантов приспичило-таки оказаться рядом. — А ну вниз!

Мысленно Вадим Михайлович высказал все, что думает, не стесняясь в выражениях. Вслух — не проронил ни звука.

— Де, умоляю, просто уходи… — затараторил в трубке все услышавший Юрка. — Не вступай в конфликты, не высовывайся вообще. Я тебя скоро вывезу. Не хотел говорить раньше времени, но я уже почти продумал все. Я завтра вот буквально за тобой выезжаю, вернее… Ну не важно… просто продержись…

Тут уж настал черед и Вадиму Михайловичу кричать:

— Ни в коем случае! Ты слышишь? Слышишь? Запрещаю!

— А ну-ка телефон гони! — раздалось снизу. — Изымем на проверку.

— Вы телевизор уже изымали, до сих пор возврата жду, — почти что мысленно, так, чтобы и сказать, и не быть услышанным, пробормотал Вадим Михайлович, спускаясь с крыши буквально под прицелом пистолета. И телефон, конечно же, отдал.

Но в дом пошел, уже приняв решение. В ушах все повторялось Юркино «завтра вот буквально выезжаю»…

Вадим Михайлович знал, что многих молодых парней из окрестных домов оккупанты забирали «проверить на принадлежность к нацизму» и «поискать бандеровские татуировки» (к счастью, никого не убили, но нервы потрепали всей деревне изрядно), знал, что приглянувшиеся авто без всяких оправданий сразу экспроприировали, знал, что на отделяющей деревню от украинских позиций территории сейчас идут горячие бои… И знал, так же, что Юрка, раз сказал, то правда попытается приехать. И допустить это было невозможно.

Что ж, значит, оставалось лишь одно: немедленно решиться и вперед.

Боясь передумать, если станет долго взвешивать все за и против, он просто взял рюкзак и начал путь. Сперва до пустыря, потом по кладбищу, а там уже лесочком потихоньку. До Харькова часов за пять добраться можно. Его родная бабка, между прочим, во время прошлой войны из Харькова в эту же самую деревню ходила много раз выменивать одежду на продукты. Она тогда была, конечно, помоложе, чем он сейчас, но и зимы тогда суровее стояли…

Он был уже на кладбище, когда его заметили и начали стрелять.

На миг в мозгу всплыло воспоминание: они с сестрой в немецком лагере украли у надзирателя картошку, тот бросился в погоню и открыл огонь. Ох, как они бежали, как бежали! В барак влетели и забились на чужие полки в дальний угол так быстро, что никто ничего не понял. Тогда все чудом обошлось.

Но бегать так, как в детстве, можно не всегда.

Вадим Михайлович развернулся к стрелкам и завопил, что есть силы:

— Плохо стреляете, недоучки! Цельтесь лучше, уродцы! Двоечники проклятые!

И тут же, сам себе противореча, нырнул за камень ближайшей могилы. Собственно, так — от могилы до могилы — до леса и добрался. И только там заметил, что шарф, закрывающий лицо, полностью мокрый. Как говорят в народе, у самых спокойных сльоза хоч рідка, та їдка. То ли от адреналина, то ли от унижения, то ли от того, что было жалко телефон и, в общем, столько разрушенных войной судеб — он еще долго беззвучно рыдал.

И даже не ругал себя за это: ноги исправно переставляются, значит, дело делается, значит, хорошо… Где-то вдали слышались взрывы, неподалеку периодически шумели машины, от блокпостов (он обходил их десятой дорогой, но звук почему-то тут распространялся очень хорошо) доносились человеческие голоса… А Вадим Михайлович, знай себе, двигался вперед. То шел, то крался, то сидел, отдыхая и пытаясь придумать, как он, собственно, узнает, когда уже начнется территория своих, и как так подойдет к ним, чтобы не пристрелили…

В итоге вышел Вадим Михайлович совсем не там, где предполагал, и вовсе не к блокпосту, а к селу, на первом же доме которого развевался украинский флаг. Во дворе стояла военная машина.

— Ох, хлопцы, как же я вам рад! — закричал Вадим Михайлович издалека. — Мне срочно нужно позвонить!

Оказалось, что Вадим Михайлович далеко не первый такой ходок с захваченной территории. Хозяйка дома не удивилась даже возрасту гостя. И с волонтерами, с которыми совсем уже под вечер, примчался Юрка, она была знакома. Вадиму Михайловичу даже сделалось обидно — он, можно сказать, подвиг совершил, а тут не ценят…

А в Харькове, вот, оценили. На следующее утро он вышел из подъезда и понял, что попал на похороны. Умерла молоденькая соседка. Вернее, было ей под 80, но так уж повелось, что они с женой с давних пор называли эту девочку «молоденькая соседка»… И вот тебе на… Не выдержало сердце, когда громыхнуло что-то слишком близко…

— Первая военная жертва нашего дома, — шепотом говорили в небольшой группке женщин со двора.

— Дай Бог, чтоб первая, но думаю, что нет, — возражали там же. — Михалыч — вы же слышали — попал прямиком в оккупацию. А вы же его знаете — молчать не будет. Наверняка уже бедняги нет в живых. Внук не рассказывает сам, а я спросить боюсь… Эх, жаль…

— Хороший, видно, человек, раз вы о нем грустите? — не удержался Вадим Михайлович. Соседи только тут его заметили, заохали-засуетились, взяли обещание обязательно все рассказать… Он глубоко вздохнул и понял, что в городе уже не задыхается нисколько.

После описанных событий прошло довольно много времени. Вадим Михайлович в Харькове, уезжать отказывается, хотя всех знакомых уже убедил довериться волонтерам («один из них приходится мне внуком») и решиться на эвакуацию. Свой день рождения встречал в обнимку с тортом на полу в коридоре, сидя, как и положено во время воздушной тревоги, между двух несущих стен.

Сказал спросить, что же он загадал, задувая на торте цифры-свечки, и в ответ тут же усмехнулся: «Глупейший вопрос в наше время на этой части планеты. Все люди сейчас на самом деле хотят одного и того же. А у кого другие заветные желания — тот нелюдь».

3

По документам она Лариса, но никогда в жизни полным именем не пользовалась. Даже когда стала учительницей в вечерней школе, представляясь ученикам, сказала: «Здравствуйте, я Ляля…» Потом смутилась и добавила «Викторовна».

Так Лялей или Лялей Викторовной на всю жизнь и осталась. Ну, потому что она как из той поговорки — маленька собачка усе життя цуценя: маленькая, шустрая, смышленая. А еще смешливая очень: во всем высматривает веселое и всем старается улучшить настроение.

Покойный ныне муж даже когда-то специально смех Ляли на кассету записал: младенцам-внукам, когда капризничали, включал бобинник. И что вы думаете? Дети тоже начинали хохотать.

Когда началась война, Ляля сказала очень строго: «Ну уж нет! Еще раз я им это не позволю!» и села у окна, всерьез склоняя внуков научить ее делать бутылки с зажигательной смесью, которые можно было бы кидать в непрошенных гостей Харькова.

Когда нужно было на какое-то время переселиться в метро — послушно переехала и развлекала там всех детей сказками собственного сочинения и смешными историями из жизни (частенько первое переходило во второе и обратно).

В ее семьдесят семь даже ровесники всегда называли ее за глаза «девочкой».

Однажды ночью, когда в очередной раз в 4 часа утра нужно было вставать из-за тревоги и спускаться в подвал, она замешкалась — не очень-то приятно каждую ночь с пятого этажа ходить вниз, и ночевать в подвале тоже не хотелось. Села в прихожей, а когда «прилетело» слишком близко — так, что не только в окнах стекла задрожали, но и в межкомнатной двери — вдруг побледнела вся, сказала, хоть никогда раньше не ругалась: «Так надоели, суки!»… и умерла.