Мария Катонина — псевдоним. Мария живет в Москве и все эти месяцы ведет дневник, свои «Карфагенские хроники», записки из «позорного угла». А не уезжает она еще и потому, что больно везде одинаково, а в России она может делать что-то полезное.
— Ну, так и живем, — пишет она.
Нашла утешение (делаю вид, что это кому-то нужно или будет нужно): пишу «Записки из Карфагена, который должен быть разрушен». А то все забывается, тонет, какой-то бешеный водоворот новостей. Не все ужасные. Получается бурно и сумбурно.
Все говорят — конвульсии режима. Наблюдать ад изнутри — редкая привилегия и опасный аттракцион.
Не знаю, чего я хочу больше: умереть немедленно или дожить до конца этих конвульсий, что бы там ни было дальше.
***
Хоть дала себе слово больше не участвовать в спорах о злополучной и любимой русской культуре-литературе, но, видимо, это слишком меня задевает и хотя бы в собственном дневнике я имею право говорить обо всем, что бередит душу. Иначе зачем… не считаю же я в самом-то деле, что это свидетельство для человечества. Нет, просто частный документ. А документ обязан быть правдивым. Вот прочитала рассуждение, что мы «не являемся наследниками русских классиков», поскольку… ну, понятно.
Трудно сказать, чьими наследниками мы являемся. Наше дело — делать свое дело. Никто нас от него не освобождал. А война еще и накладывает новую ответственность. Для меня культура — это совесть. Ее не отменишь, и она болит.
Как ни странно, черное уныние стало отступать. Конечно, каждое утро начинается с лихорадочного чтения военных сводок, каждое утро сердце привычно обливается кровью, но не перестает биться, и я себя теперь за это не корю.
В Карфагене все идет своим чередом. Очередной смердящий труп оживляют — пионерскую организацию.
Нашла на «Медиазоне» репортажи о первом суде над российским солдатом, который убил мирного жителя. Смешанные чувства вызывает фотография этого мальчишки. Видно, как ему страшно. И жалок он, и мерзок, и так все понятно…
***
Мне самой странно, досадно, смешно и горько, что меня так уж занимает поругание русской культуры. Во мне нет ни капли русской крови, ни грамма национализма. Видимо, виноват русский язык, который для меня как воздух. Или, если угодно, как шкура. Когда его лупят, мне больно. Когда его отменяют, я задыхаюсь.
***
Вчера заезжала двоюродная сестра Таня. Она лет на десять младше меня, жизнь ее здорово потрепала, но она всегда держалась оловянным солдатиком, получила несколько образований (инженер-строитель, бухгалтер, дизайнер), много читала, ясно думала… да что это я в прошедшем времени? — она и сейчас читает и думает. Но кое-что изменилось разительно. Мы виделись с ней, как теперь говорят (а я все никак не привыкну), еще до войны, она приезжала просто поболтать, посидеть, погулять, и я все восхищалась про себя: какая она изящная, как красиво уложены волосы, какая обаятельная улыбка. А тут… вижу постаревшую и даже обогнавшую в старении меня, не просто похудевшую, а совершенно изможденную женщину с сухими, бесцветными волосами. Призрак Тани. Не спрашиваю, что случилось, — понятно. Вот уже несколько лет, с тех пор как вышла на пенсию, она обосновалась в подмосковном поселке С., а московскую квартиру сдавала. Ей нравилась эта спокойная, несуетная жизнь. «Я думала, так и проведу остаток жизни со своими книгами, кошками и розами. В Москву на выставки и спектакли буду ездить, а в основном тут…» Таня уживчивая, милая, всегда рада выручить соседей. Она и теперь их выручает, но… «Вдруг я оказалась поселковой сумасшедшей. С кем ни заговорю, все за Путина, против украинского нацизма, у всех глаза стекленеют. Как в фильме ужасов про инопланетное нашествие, когда в людях поселяются какие-то чужие сущности. Посоветовала старшему сыну уехать хотя бы на время, а он мне: „Если призовут, я пойду и выполню свой долг! А ты, мать, ненормальная, надо бы тебя проверить“. И ведь проверит! Две самых близких подруги на меня не бросаются, но мы осторооожненько обходим горячую тему в разговорах. Как я могу с ними не общаться, если они мне родные люди…»
***
Утром проснулась и как-то не стала сразу натягивать привычные одежки стыда и скорби, а впустила в уши удачно подвернувшуюся кантату Баха и так вышла на прогулку по парку. (Обычно-то в ухе у меня сидит «Живой гвоздь» и голосами журналистов или политологов рассказывает новости и прогнозы.) Позволила себе дышать, хоть и стоя в позорном углу. От дышащей больше пользы, чем от удавленной, правда же?
А тут еще Н. рассказала о поступке нашего общего друга Р., который вынужден был уехать (ему грозило серьезное уголовное дело за вольнодумство в школе, которой он руководил). Так вот, перед отъездом он собрал своих старшеклассников, долго беседовал с ними, а под конец сказал, что несмотря ни на что ему безумно жалко тех, кто выполняет свой долг в российской армии и гибнет там на украинском фронте, а потому он предлагает в знак солидарности выйти на школьный двор и выстроиться буквой Z. Ребята обомлели, кто-то переспросил «А как же...» Р. повторил и первым вышел во двор. Ученики поплелись за ним, готовые, хотя и без восторга, выстроиться в черный зигзаг. И тут директор резко обернулся и напустился на них: «Что же вы делаете? Выходит, зря я столько лет учил вас думать своей головой?»
***
История с Юрием Шевчуком — изумительная. Он на своих концертах поднимает весь зал: «Кто против войны?» Утешительно — значит, не все оболванены. И, что еще важнее, действует сила авторитета. Шевчук действует посильнее Соловьева. Пусти его на ТВ — глядишь, наваждение бы и кончилось. Так вот, на концерте в Уфе он под восторженный гул публики произнес: «Родина — это не зад президента, который надо ласкать и вылизывать, родина — это нищая старуха, которая продает картошку».
Уууу! Что поднялось! Кто-то стукнул, завели дело… почему-то о дискредитации российской армии. В Петербурге полиция передала дело в суд, а суд материал не берет. Нужно же объяснить, в чем выражалась дискредитация. Ну, кто рискнет письменно изложить состав преступления? А если изложить, то надо же публично обсуждать, пардон, жопу президента?! Так ни один судья и не взялся. Конечно, надо смотреть, что будет дальше, конечно, очень может быть, что это не судьи, на которых клейма ставить негде, вдруг оказались такими совестливыми, а просто такие даны указания — чтобы президентскую задницу не мусолить… Но все, разумеется, в восторге.
***
Лето, жарко, я нашла в парке место, где давно не бывала. Там все еще цветет огромная яблоня, зацвела густо-фиолетовая сирень, ирисы набрали бутоны. Господи боже, как хочется жить, природные часы, встроенные во всех и каждого, ликующе тикают: ле-то-ле-то-ле-то… Но ко всему неотменимо живому примешивается что-то мертвящее. Чувствуешь себя, как жертва вампира, который присосался и не отпускает. Что, если этот мрак не на год-два-три, как я приготовилась, что, если это не завихрение, не временная реакция… что, если это, как в Иране? Строй долдонов-аятолл и толпы болванчиков. Нет, только не это!
Завтра опять моя очередь подменять сиделку у С., а это нешуточное испытание. Но впереди целое сегодня. «В Северодонецке разрушено 100 процентов городской инфраструктуры и 89 процентов жилого фонда». С добрым утром!
***
Отряхнем с ног болонский прах! Отменим разом все законы — все, чего там чикаться! Это не наши ценности. Объявим иноагентом солнце — оно каждую ночь на запад шляется. Дальше, дальше назад! Отменим отделение Литвы. И отделение тверди от хляби — ну, просто посмотреть, что получится.
***
Прогулялась по делу чуть дальше Садового кольца, в окрестности города Чехова. Березовые леса прямо с картин Куинджи, сирень кипит в каждом дворе — красота... А люди сонные, безмятежные, привычно приспосабливающиеся к любым фортелям судьбы, своей собственной и всей страны. Безумие происходящего, кажется, никого не волнует, потому что оно органичное — судьба по определению слепа и если не безумна, то бездумна. Конечно, погружения в среду на несколько часов мало, чтобы делать серьезные выводы, конечно, это только поверхностное впечатление. Не о сути, а об интонации.
Разговор в автобусе, идущем от крохотного городка по окрестным деревням. Встретились две соседки.
— Ой, дурья башка, молока-то забыла купить!
— А я хотела, но того, что обычно беру, не было. Говорят, кончилась упаковка.
— Чего?
— Упаковка-то — мы и не смотрим, откуда берется, а она импортная.
— Аа... ну да. Твои-то, я смотрю, уж уехали.
— Они привезли внука на неделю, потом на две недели в Турцию ездили отдыхать, потом еще на неделю ко мне. Я мальца подкормила, у меня уже клубника тепличная есть. И огурец пошел. А теперь они опять в своей Минск уехали.
— А старший-то у тебя?..
— Они там сначала испугались, что все у них закроют, на двух машинах ко мне приехали. Эвакуировались, ха-ха! Два месяца прожили, но потом ничего, вернулись. Сноха-то вообще в Москве по удаленке работает.
— А-а, ну да... У меня тоже огурчики в теплице уже есть.
Не знаю, где старший работает и куда он вернулся, но вижу одно: жизнь большой семьи течет себе и течет. Бревно поперек русла — ну, мы сбоку просочимся, ручейком обойдем. Клубника, огурчики... Нет упаковки — на бидончики перейдем.
А что я хотела? Пылких антивоенных речей в автобусе? Или наоборот, пылких патриотических?
Справа сидел мужик в пиджаке и штанах неопределенного цвета и фасона. По-моему, он их не снимал лет шестьдесят — я такие в детстве видела. И картуз из тех же времен. Справа парень с круглой головой и безмятежной улыбкой, все зубы во рту раскрошены. А за окнами благодать начала лета — сирень, свежая листва, редкие коровы на пустых, привычно заросших одуванчиками полях. Завод «Данон» закрыт, да и бог с ним. Простая, трудная жизнь, всегда такой была. Паны дерутся — отойди в сторонку.
***
Увидела в лавочке широкий летний балахон — необходимейшая вещь. Зашла, спросила, какой размер, примерила. Продавщица помогала, подставляла зеркало.
— В самый раз!
— Ох, — говорю, — вот похудеть бы килограммов на десять, еще бы лучше сидело.
— Похудееть... И не говорите при мне это слово! Я как успокоюсь, так толстею.
— А я наоборот. За последние месяцы, пока война идет, извелась, постарела и потолстела безобразно.
Смотрит на меня сочувственно:
— Ну, к 22 июня обещают закончить.
— Как это, интересно?
— Да так, утихомирить всех, да и все. А я бы вообще на Байдена парочку бомб сбросила.
— ... на Байдена? А он причем?
— Да как же! Это же он все заварил!!
А балахон хороший, в мелкий цветочек.
***
В последнее время я стала чаще встречаться с друзьями при всем своем нелюдимстве. Но сейчас это необходимо. Чтобы не повиснуть в пустоте. Хватаешься за родную душу. Вчера приходил О. Мы пошли гулять в наш маленький парк сразу после ливня. Крупные кисти сирени под тяжестью воды нагнулись и стали похожи на гроздья винограда. Медовая сныть засеребрилась. Радужные пузырьки на стеблях. Солнце запустило сквозь стволы деревьев теплые лучи. Правда теплые, если потрогаешь или если они потрогают тебя. А промокшие черные стволы дымились, просыхая. И всюду еле заметная дымка. Мы ходили, оглушенные, и, кажется, тоже лучились и дымились.
Но любая красота: солнце, цветы, музыка, рыжая кошка — мгновенно вспарывает кокон, которым стараешься защититься от боли, и тогда становишься беззащитной. И снова то ли плачь, то ли глотай таблетки. Притупить, притупить боль, а значит, и остроту мыслей, точность слов.
Какой вообще из меня хроникер-летописец, раз я почти не выхожу из дома! Знаю из новостей, что еще закрыли, запретили, кого осудили и посадили. Ничто не удивляет. Сжав зубы, ждем и не знаем, что дальше.
***
Провожала вчера супружескую пару мариупольцев, Алену и Вову, из Митино на автовокзал в Химках. Разговорились. Вова инженер-строитель. В девяностые объездил всю Россию, от Якутии до Ростова, везде работал, в Москву заезжал за подарками детям. Я ни о чем не расспрашивала. И так было ясно: мы из одного теста, на одном языке говорим. Пока ждали автобус в Ригу, их дочь в Киеве родила внучку! Алена все время отбегала переговариваться с зятем. Утром я получила от них весточку — добрались!
Таких историй много, но сейчас не время их рассказывать.
***
Голоса-голоса-голоса… Я живу среди них. Фейсбук напоминает один рассказ Брэдбери — как разлетаются в космосе люди в скафандрах с погибшего корабля.
Настроение меняется, как у ветреной девы. Сегодня клокочет злой оптимизм. Прекрасная фотография: Илья Яшин внутри полицейской машины смеется, рядом с ним заливается полицейский. Я бы много дала, чтобы послушать, что их так развеселило.
***
Прет хтонь, как говорит Екатерина Шульман. Стихия смерти, тьмы, пустоты. Про себя я поняла одно: больше того, что я делаю сейчас здесь против этой стихии, я не сделаю и в другом месте. Беречь себя и свою личную свободу мне поздновато. Живу в режиме «скорее-бы-кончился-этот-день».
***
Несколько дней не писала. Дачная жизнь началась как-то странно. С одной стороны, мы прекрасно добрались, звери вели себя идеально, на новом/старом месте сразу освоились. Дочь и семейство меня накормили, жасмин цветет, вода идет. Хотя от жары сохнут трава и цветы. А утром я пошла платить за свет и воду и окунулась в дачное общество. Десяток немолодых женщин толковали про Украину. Какие украинцы неблагодарные (это был лейтмотив), как они нас не любят, у каждой был свой знакомый неблагодарный украинец. По счастью, кто-то перевел разговор на клубнику — как ее мало в этом году, и все увлеченно принялись делиться жалобами и советами. Я плохо знаю своих здешних соседей, ни с кем душевно не дружу, но! Когда горел наш дом, они сбежались тушить, забрали на ночь детей, накормили, помогали разбирать обгорелые бревна. Они всегда рады угостить огурчиком-клубничкой-кабачком. Нормальные люди. Домой шла злая.
***
Заработал «Дождь»! Даже не думала, что так обрадуюсь. Та же (такая же) студия, те же лица и голоса. Как будто, и правда, ливень в засуху.
***
Чтобы победить зло, нужен какой-то нравственный перелом. Нужно, чтобы в нас появился — не вместо, а помимо прежних, обеспечивающих необходимые житейские нужды — механизм постоянного антивоенного действия — или военного, потому что это война, захватившая всех, и в ней нельзя оставаться над схваткой. Вспоминаю польское подпольное государство — с подпольными школами, подпольной прессой, целой армией сопротивления — целой национальной кровеносной системой. К сожалению, людям свойственно до последнего надеяться, что их чума не захватит. Последний рубеж все равно наступит, какой-нибудь новый Черчилль или де Голль все равно появится, но сколько еще прольется крови.
***
Эту фотографию я видела сегодня несколько раз. После обстрела Харькова отец держит за руку мертвого сына-подростка, а женщина-полицейский держит за руку отца. Они молятся. Господи, можно и мне с ними вместе? Господи, позволь мне разделить эту боль. У меня нет слов для молитвы. Я молюсь Тебе бессловесно, слезами, тоской, гневом, надеждой, Господи!!
Вот уже и В. пишет мне, что Россия и режим — одно и то же на 99,99%, а мне просто хочется думать иначе. Дела мне нет до процентов. А ей там, на войне, нет дела до меня и до России — там только смерть, а смерть приходит отсюда.