* * * *
Я пробирался нараспев,
меняя крылья на полозья,
сквозь рощу молодых дерев,
сквозь женское многоголосье.
А ты, отклячивая зад
в моем тик-токе и в ютубе:
смотрела молча на закат
и думала о новой шубе.
Мы поженились в общем сне,
в мечтах народа о шансоне,
в двойной по смыслу новизне,
на даче, в городе херсоне.
И ты, как смерть, при свете дня,
подобно слову, то и дело:
нещадно жалила меня,
но уверяла, что жалела.
И я признал свою вину,
звеня прощальной стеклотарой,
и ты сбежала на войну,
а я лежал — больной и старый.
И думал, это все — игра
в каком-то адском водевиле,
прошла осенняя пора,
и вот, зимой тебя убили.
В бою, в начале декабря,
и в заведении нелепом –
волхвы вернули мне тебя:
моя звезда, ты — ваза с пеплом.
Теперь, ты больше не видна
ни мне, ни гребаному свету,
и я поставлю у окна,
на подоконник вазу эту.
Где снова зеленеет медь
весны, вращая мир вручную,
где так любила ты сидеть
и вглядываться в тьму ночную.
* * * *
Был бы я на земле золотой стрекозой —
я бы лег в твою память, как в мезозой,
я бы лег в твою память из янтаря,
застывая и медленно в ней говоря:
бы-бы-бы, а потом бы еще: бы-бы-бы,
в ноябре зацветут для распятий столбы,
а зимой, в феврале, на родной стороне,
исполняется год семилетней войне.
Почему семилетней, — ты спросишь меня,
потому, что такое число у огня,
семь чудес, семь цветов и семь нот, и семь раз –
ты отмерила жизнь, чтоб исполнить приказ.
И в библейский потоп, мы — водой не разлей,
я бы лег в твое сердце, как в мавзолей,
я был лег в твое сердце ногами вперед,
а ногами назад — больше мне не идет.
Ты отмерила жизнь, так над бездною взвесь —
я просолен насквозь и засахарен весь,
погрузи меня в ванную и разотри –
ты найдешь эту песню на флешке, внутри.
И тогда ты узнаешь, что надобно знать:
я родил твою бабку, я убил твою мать,
а затем, переспал с виноградной лозой,
и теперь, мне не стать золотой стрекозой.
* * * *
Дивно молвить предлагал цветков:
тишина — мучительная ноша,
на земле еврейских рыбаков –
взял и умер, до свиданья, леша.
Над тобой песочная вода
совершает огненное бегство,
вслед за словом, люди, иногда,
молча выпадают из контекста.
И садятся ночью на кровать,
дивно молвить или бога ради,
и тебя, мой друг, не оболгать —
душегубам и московской бляди.
Время по веревочке бежит,
скорость тьмы сменив на скорость звука,
то поет, то плачет вечный жид,
нарушая правила фейсбука.
Дивно молвить хочет сукин сын,
да в ходу ругательные краски,
и не прекращается хамсин
переводов библии на сказки.
Очередь в районный гастроном
вьется, заготавливая списки,
видно, как светлеет за окном,
слышно, как собака пьет из миски.
* * * *
У-у сирены воздушной тревоги:
ночью сыплются звезды из глаз,
и прожекторов белые ноги,
спотыкаясь — танцуют под джаз.
Мы проснемся от хриплого воя
и присядем с тобой на кровать –
слушать эхо воздушного боя,
а в подвал — надоело бежать.
Смесь горящего торфа и смога –
мы привычно вдыхаем с утра,
пусть хранит милосердного бога —
пво, боевая сестра.
Не жалея электромоторов,
осень села на хвост октябрю,
скоро — вечность, мой верный повторов,
я беззвучно с тобой говорю.
Как рассеяна нынче рассея:
поредела, во тьме разбрелась,
двадцать лет твоего одиссея
облучала кремлевская власть.
А теперь, он — мертвее конины,
что сгнила у троянской стены,
это ж сколько врагов украины –
так любило меня до войны?
Мне — свободных стихов непростивших,
свой талант променявших на зло,
это ж сколько товарищей бывших
убивать мою маму пришло?
Оскверняя херсон и тавриду,
на потеху больному царю...
...повторюсь: пристрели эту гниду –
я тебе арбалет подарю.
* * * *
М.А. Булгакову
Ранним утром, как после ремонта:
пахнет краской сословье дворов,
и прозрачна стена горизонта —
в белых молдингах прожекторов.
И призвав офицеров запаса,
ночь уходит с дежурства домой,
и в конце комендантского часа —
надвигается фронт грозовой.
Полысев от макушки до паха,
поздней осенью, ранней весной —
этот город проснется без страха,
но отравленный долгой войной.
Вот — гуляет старик с далматинцем,
вот — упала звезда на подол,
будто я прикоснулся мизинцем —
и в движение бога привел.
Что горело во тьме — то погасло,
превратилось в полезное зло,
вот, и солнышко — ясное масло
на андреевский спуск пролило.
Или, может быть, все же — пролило,
бог не принял, а я не отверг —
вещмешок с головой михаила,
и по спуску понес его вверх.
* * * *
Я привык начинать с листопада
и заканчивать снегом в окне,
но коварные боги джихада
на рассвете приплыли ко мне.
Вдоль по небу из крови и нефти,
над полями грядущих боев,
в черных коконах жизни и смерти,
заостренных с обоих краев.
Появились — судьбе на замену,
и без помпы качая права,
под воздушную в брызгах сирену —
на ходу подбирая слова:
Мы — во тьме просвещенные лица,
всяким бедам ведущие счет,
знай, что ваша война будет длиться,
даже если диктатор падет.
Ветер склеит подсохшие лужи,
и они — отразят фонари,
сгинет враг, побежденный снаружи,
чтобы тут же воскреснуть внутри.
Посмотри сквозь пустыню разлуки
на иной, вероятный расклад:
вот, еще не рожденные, внуки
на врага из окопов глядят.
Вот могучее тело джедая —
покрывает имперская слизь,
и вернулась жена молодая,
и, обняв тебя, шепчет: проснись.
Я проснулся, усыпанный снегом,
подгорающим снегом листвы,
между берегом и оберегом,
о которых не слышали вы.
Это царство мое и порфира,
и земля, что мне ближе всего,
и она — не от русского мира,
и она — не от мира сего.