Семейная хроника на фоне войны

Мне уже случалось писать, что я довольно противоречивого происхождения. Впрочем, послереволюционные годы связывали людей и вовсе экзотическими супружескими узами. Например, мой покойный друг Петр Вайль был по матери из туркменских молокан, а по отцу — из эльзасских евреев.

Уроженцами Украины были мой дед Моисей и его брат Григорий. Оба любили и умели повспоминать, так что их украинское детство вошло полвека спустя в состав моего детства московского. Они были сыновьями выпускника Киевского университета Святого Владимира, уважаемого уездного врача, в свой срок командированного в Манчжурию лечить раненных на русско-японской войне. Он же в 1926 году принимал роды у моей бабушки, поэтому в паспорте моего отца-москвича в графе место рождения значился город Черкассы.

Помимо обаяния семейных преданий, Украина сделалась для меня первым личным опытом Юга и странствий. Смутно помню, как отец страхует меня, шестилетнего, в руинах крепости в Аккермане (Белгороде-Днестровском); отчетливо помню подростковое лето под Винницей в Селище на берегу стремительного Южного Буга.

Мальчиком я по случаю был вместе с отцом в Запорожье, впервые ночевал в гостинице, все трогал и восторгался. Наутро натерпелся страху, когда отец оставил меня при вещах на берегу Днепра, вошел в воду, поплыл и пропал на целую вечность, и я решил, что он утонул, а папа с близорукостью минус 6 в это время блуждал по берегу в поисках сына.

С отцом же, но уже в другой раз мы сошли с поезда в Конотопе, оглушительно пахнувшем цветущей липой, и автобусом добрались до Путивля с его ленивым Сеймом в лилиях и кувшинках, где я отдал должное подростковой графомании и, сидя на веслах плоскодонки, с подачи отца выучился табанить. И длился этот праздник чуть ли не две недели!

А потом я вырос, родители умерли, и я не раз ездил в Украину — в Киев, Чернигов и Львов уже в качестве литератора. В Украине вышли две книжки моих стихотворений, что и в относительно мирное время приятно, а сейчас и подавно!

Так что война мордует и губит совсем не чужие мне места.

Но есть логика войны «и мщенье — бурная мечта ожесточенного страданья», — как сказал Пушкин, чей бюст походя сбросили с постамента недавно где-то в Украине. С неизбежностью война, как отлив, ринется вспять, обращая в руины российские города и веси, связанные для меня уже с мамой.

Она с рождения принадлежала к лишенцам — так назывались выходцы из сословий, пораженных в правах, — оба ее деда были священниками. Но это обременительное родство, делавшее красивую девушку социальным изгоем, повязало меня с провинциальной Россией — Рязанью, Тамбовом, Мценском, Мичуринском (Козловым).

Иногда из Рязани приезжал дядя Коля, самый близкий мамин родственник, действительно «дядя», потому что он был младшим братом маминой покойной матери. Большой, застенчивый и опрятный, дядя Коля оставлял впечатление и нравственной старорежимной опрятности. Ему стелили на полу в детской комнате, и меня это развлекало, как развлекает в детстве всякое событие, нарушающее привычный распорядок.

Существовала и другая родня, едва различимая в сумерках воспоминаний. Мне было лет десять, когда мы с мамой поехали в гости в Мичуринск — там жил еще один мамин дядя, тоже Коля, со своей женой тетей Зиной. Могу расслышать на память сладкий стариковский запах их одноэтажного захламленного всяким старьем дома, откуда каким-то чудом к нам в московскую коммуналку переместилось пианино «Muhlbach» с канделябрами. Как же я его ненавидел — почти так же, как скрипку!

Тогда в Мичуринске двум девочкам-подросткам, моим дальним родственницам, было поручено развлекать меня, чтобы я не особенно маялся под разговоры старших. «Прошвырнемся?» — спросила одна из девочек — и неслыханное до тех пор слово рассмешило. То ли и впрямь помню, то ли выдумываю из идиллических соображений безлюдную одноэтажную улицу в свежем снегу, фонари, чуть ли не розвальни на заснеженном перекрестке во время этого «прошвыривания».

По приезде в Москву я на кухне небрежно сказал Лере, двенадцатилетней соседке по коммуналке: «Там были хорошие девки». Мама непредвиденно появилась у меня из-за спины и стала кричать на меня, но я почему-то не слышал ее крика, но слышал нарастающий стрекот и очнулся в нашей комнате под одеялом в своем кресле-кровати, и мама наклонилась ко мне и сказала: «Ты напугал меня». Оказывается, я начал биться, а после проспал сутки. Эти считанные отроческие припадки избавили меня от уроков физкультуры, школьных прививок, выпускных экзаменов и армии.

Через полвека с лишним я рассказал Сергею Пархоменко о мамином деде — священнике Александре Орлове, соловецком узнике. Человек дела Сергей связал меня с «Мемориалом», но деда найти не получилось из-за слишком расхожих имени и фамилии. Зато нашелся мамин отец, умерший от рака в самом начале 1930-х, когда ей не было и четырех лет. Ян Збигневич Рачинский любезно прислал мне фотографию объявления: «Ветеринарный врач Дивногорский Иосиф Иванович. Уг. ул. Герцена и Мерзляковск. пер., 15/31, корп. 4, кв. 4. СПЕЦИАЛЬНОСТЬ: Лечение болезней собак и лошадей». Так что я теперь знаю о своем деде, бывшем коллежском асессоре и мамином отце, больше, чем знала она, сирота.

Кровавый и варварский ХХ век оставил семьям соотечественников считанные крупицы фамильной памяти, каждая — на вес золота. И что же мы имеем на сегодняшний день!?

Сначала от лица материнской Рязани летят ракеты в отцовские Черкассы, но вот-вот и дедовская — Моисея Давыдовича Гандлевского — Белая Церковь ответит ракетным ударом Мценску его свата — Иосифа Ивановича Дивногорского!

И весь этот ужас будет длиться и длиться лишь потому, что воровская гоп-компания чахнет над общаком и бьется над тупым кроссвордом, сидя по шконкам и шевеля от умственных усилий пальцами босых зловонных ног!

Фотография Кристины Колесниковой